брюки на диван и стал делать Маше знаки, чтобы она принесла ему джинсы.
Маша знаков не понимала. Она посмотрела на Архипова без штанов и отвела глаза.
– Федор Кузьмич, это просто три картины. Я знаю, что их нарисовал Александр Васильевич Огус. Огус, говорю! Не знаю, на одной вроде незабудки в банке. Да, да, странно. Я тоже. Его приемная дочь мне сказала, что он никогда в жизни не рисовал картин. Ну, минут через двадцать, если пробок нет.
Он нажал кнопку и сунул трубку себе в нагрудный карман.
Маша подошла к нему и вытащила трубку.
– Куда мы должны ехать?
– В Лаврушинский переулок. Федор Кузьмич Монахов, друг моего отца. Он известный эксперт живописи, что ли, или черт знает чего…
– Ты думаешь, что картины Александра Васильевича – такая ценность? – с сомнением спросила Маша.
Архипов нашел наконец джинсы и натянул их.
– Я думаю, что Александр Васильевич тут вовсе ни при чем! – закричал он из спальни. Пальцы саднило, неудобные «болты» на штанах никак не застегивались. Маша стояла в дверях и все отводила глаза. – Лизавета в последний раз пришла с зонтом. Все это – зонт, Машка! Зонт, понимаешь! Видно только зонт, а то, что под ним, не видно! Конечно, она – привидение, и зонт ей ни к чему, но она-то пришла с зонтом!
– Володя, ты заболел.
Ему некогда переубеждать ее!
– До вечера, – заявил он, – моя болезнь будет протекать без осложнений. К вечеру случится кризис, и ты меня будешь лечить или сдашь в психбольницу. Я бы предпочел, чтобы лечила ты сама. Кстати, кто такой Олег Якименко? Ну, который навещал тебя в твоем горе?
– Никто, – ответила она фальшиво, – коллега.
– Коллега, – повторил Архипов.
Он застегнул ремень, с отвращением оглядел свою рубаху, но переодевать почему-то не стал и за руку поволок Машу к двери.
– Ты должна мне помочь. Тинто, ко мне!
Архипов выскочил на площадку, вывел Машу – Тинто вышел сам – и быстро и привычно открыл все три замка Лизаветиной двери. И скрылся за ней.
– Маша, – приглушенно позвал он оттуда, – заходи. Только не шуми!
Все это время шумел только он один, но все же он вожак стаи – хоть и несколько запоздавший с прозрением, – и Маша должна об этом помнить.
– Какие картины? Эту я уже взял. А еще какие?
Маша приложила ладошки к щекам.
– Ну, быстрее, быстрее!
– В тетиной комнате картины. Там грач на ветке и сирень, по-моему. Грач мне нравится больше. Когда я маленькая была, тетя мне все время про него рассказывала, про этого грача. Как он прилетел из теплых стран, как рад весне и тому, что он дома…
Архипов рукой отодвинул ее с дороги и пошел в Лизаветину комнату, таща за собой картину с незабудками.
Грач и сирень оказались поменьше, почти квадратными и довольно тяжелыми.
Снятые со стены, они выглядели убого.
– Ты хочешь, чтобы твой эксперт это смотрел? – спросила Маша с сомнением. – По-моему, ты что-то неправильно понял, Володя.
Но Архипов знал, что сейчас-то как раз он думает исключительно правильно.
– Пойдем по лестнице, – распорядился Архипов. – Тинто, вперед! И никто не топает!
Никто и не топал.
– Так, – сказал Владимир Петрович на площадке первого этажа. Спина болела, и он то и дело тер позвоночник костяшками пальцев. Маша сочувственно ловила это его движение. – Маша, стой здесь и жди меня. Тинто, сидеть! Сидеть!
– Зачем нам тебя ждать?
– Я подгоню машину к окну.
– Мы полезем в окно?!
– Сами полезем и картины вытащим.
– Зачем?!
– Чтобы не выносить их на глазах у почтенной публики, – сердито ответил Архипов. – У Гурия Матвеевича в особенности! Стойте и ждите!
Он бесшумно открыл окно, толкнул белые створки и выпрыгнул в заросли бузины и шиповника.
Маша и Тинто Брасс остались на площадке одни.
