– Мне Елизавета Григорьевна оставила их в наследство, а так они у нас на стенах висели. Много лет.
– Много лет, – повторил старик, – много лет. И дату поставил, умник! Ноябрь шестьдесят шестого.
Он колупнул холст и опять уставился в свою лупу.
– … в седые дали ноября, – забормотал он, не отрываясь от лупы, – уходят версты, как слепые, без палки и поводыря. Без палки и поводыря… Так-так.
Он разогнулся и кинул лупу на стол.
– Ну, ты прав, Архипов Владимир. Конечно, тут дело не в Сашкиной живописи, – ударение было почему- то сделано на слог «пи». – Посидите. Я в лабораторию схожу. Только чудес от меня ждать не надо! Исследование надо поводить, исследование, а сейчас только рентгеном просветим, поглядим. Посидите.
Двумя руками, осторожно он взял картины и вышел с ними за дверь – не ту, которая вела в коридор, а ту, которая маячила в конце громадного, как университетский зал, кабинета.
Архипов посмотрел на Машу:
– Он… знал тетю, твой Федор Кузьмич? И ее мужа?!
– Знал, как видишь.
– Откуда?!
– Если Лизаветин супруг занимался живописью, значит, Федор Кузьмич его знал. Он эксперт высочайшего уровня. По-моему, академик. С ним дружили мои родители. Монаховы в тридцатые годы из Лондона приехали, вместе с Капицами. Отец Федора Кузьмича у Петра Капицы работал. Его, ясное дело, посадили и расстреляли, хоть Петр Леонидович и хлопотал как мог.
– Володя, ты говоришь какие-то… странные вещи. Академики, Лондон, тридцатые годы…
Архипов улыбнулся:
– Я в этом вырос. Мы, когда в Лондон ездили, всегда в доме Капицы бывали. Он, кстати, до сих пор есть, этот дом.
– Володя!.. – жалобно вскрикнула Маша.
– Володя, – передразнил Архипов, потянул ее со стула, подхватил и поцеловал.
Сердце сильно ударило, вильнуло и уехало в позвоночник, где и разорвалось. Стало жарко и душно, хотя в кабинете, похожем на университетскую аудиторию, вовсю работали кондиционеры.
Он погружался в поцелуй, как будто бездна заманивала его и наконец-то заманила, но это было совсем не страшно, только радостно и немножко больно, и хотелось еще, и снова, и опять, и пахло от нее домом, чистотой и свежей прелестью, как пахло в детстве, когда мать пекла на завтрак рогалики и не было в мире ничего лучше, чем этот горячий и радостный запах, и сейчас он вспомнил его – без боли и тревоги, как будто воспоминания вдруг отпустили его, позволили жить дальше.
Ну, вот и все. Ты пришел. Ты дома. Ты в безопасности.
Он целовал ее и знал, что его новая жизнь – продолжение старой, той, по которой он так тосковал, той, в которой «мы все были вместе», – и она, наконец, нашлась, эта жизнь.
И все у него еще будет, будет, будет – вечер вдвоем, серьезный взгляд, обещание рая, и все обязательства на свете, и уют дедовского дома, и яблоневый сад, и маленькие дети, и качели под елкой, и «папа приехал!», и рогалики на завтрак, и длинный патлатый пацан, свалившийся невесть откуда, и английский стишок, и разгромленная постель – то, ради чего на самом деле стоит жить, а не опостылевший «холостяцкий флэт», тренажер и вечная боль в спине.
Он перехватил ее поудобнее, под спину, и даже укусил, потому что совсем не знал, как обо всем этом ей сказать, чтобы она поняла, но она, кажется, и так понимала, потому что прижималась к нему, трогала его, тискала и целовала так, что зубы скрипнули о зубы.
…Он отвезет ее в Лондон, чтобы она полюбила все то, что любит он, – парки, белок, дождь, траву, каштаны, пабы, смешных собак и старые машины. Он отвезет ее в Звенигород, на дачу, и покажет домик, где отсиживался, как раз когда приезжали те самые Капицы, потому что он боялся старика и прятался от него. Он отвезет ее в Питер и покажет школу, где учился, потому что был «одаренный», а самая лучшая школа для «одаренных» была тогда в Питере, на улице Савушкина. И еще Неву, и Исаакия, и Каменноостровский проспект, и парк на Елагином острове, и Спас, и Сенатскую площадь в сдержанном обрамлении европейских дворцов, и фонтаны, и скверы, и стрелку Васильевского острова, которую так гордо и празднично омывает река, и Биржу, и кофейни, и дома серого камня, и крохотный дорогущий «Bed&Breakfast», где они станут жить, и все на свете, а на свете так много всего, что он любит и что еще только будет любить – вместе с ней!..
И тут их, конечно, застукал вернувшийся Федор Кузьмич Монахов.
– Ишь ты! – удивился он издалека. – Вот как даже! Скажу, скажу Марье, что опоздали мы со смотринами!
Архипов открыл бессмысленные глаза и долго таращился в то место, где только что была его Маша, и ничего не мог сообразить, а потом сообразил, наконец.
– Ну, задал ты нам задачу, крестник, – приближаясь и делая вид, что в его кабинете то и дело целуются какие-нибудь влюбленные, а потому это дело привычное и его надо оставить «без внимания», заговорил старик. – И Сашка-то, Сашка! Затейник, доложу я вам, молодые люди. Затейник.
Архипов продрал стиснутое горло громоподобным кашлем, покрутил головой и спросил независимо:
– Ну и что там, Федор Кузьмич?
– Точно не скажу, Володя. Предположительно Ватто.
– Что?!
– Не что, а кто. Где ты учился, мальчик?
