Она потеснила Тимофея от монумента – он с неудовольствием посторонился, – вытащила из холщовой старомодной сумки совочек и три кустика анютиных глазок. Корни были заботливо обернуты в мокрую газету и прикрыты целлофановым пакетиком. Катерина деловито развернула немудрящие цветочки, раскидала гравий и совочком выкопала лунки. Тимофей стоял и смотрел, как она сажает цветы, как весенний ветер треплет ее волосы, как она отряхивает грязные ладошки и жмурится от солнца. Из пластмассовой бутылки из-под колы она полила каждый кустик, очень трогательный в своей поникшей сиротливости среди гранита и мраморной крошки. Потом достала общепитовскую глубокую тарелку и широкогорлый термос – откуда он взялся у нее в сумке?!
Она открутила крышку, из термосного нутра пошел пар и поднялся сытный картофельный дух, и на тарелке оказалась гора вареной картошки.
Как когда-то.
Катерина тихонько поставила тарелку на гравий, поднялась и отошла, старательно на Тимофея не глядя.
Ему вдруг стало трудно дышать, галстук впился в шею и начал душить. В глазах все странно подернулось дымкой и поплыло, и больше ничего он не видел, ни Катерины, ни охранников, ни синего холодного весеннего прибалтийского неба. Он смотрел только на тарелку картошки в окружении поникших анютиных глазок, и слезы текли по его щекам, и он утирал их кулаком, и ему становилось легче, и он даже думать забыл о том, что недавно мучился от стыда.
В тот день он понял, что больше не должен платить. Как будто дядя Гриша сказал ему об этом.
Он не должен платить, потому что детдомовский повар жалел его и кормил не «за что-то», не по долгу службы, не из корысти, а от доброты. И еще он вдруг понял, что есть чувства, за которые нельзя заплатить. Нельзя, даже если очень хочется!
Доброта. Любовь.
Можно быть благодарным, а заплатить – нельзя.
С тех пор Катерина всегда приходила с ним к дяде Грише и картошку приносила, и Кольцов перестал мучиться оттого, что никак не может расплатиться.
Тимофей Ильич вспомнил все это в одну секунду и в очередной раз жарко поклялся себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах его дети не останутся без него. Он твердо об этом знал, как будто посоветовался с богом и тот шепнул Тимофею на ухо нечто ободряющее и утешающее: ничего, обойдется.
– Тимка, ты что? – спросила рядом жена, которая всегда как-то умудрялась почувствовать его состояние. – Ты что? Тебе плохо?
– Мне хорошо, – громко сказал Тимофей Ильич. Специально так громко, чтобы громкость она слышала, а больше ничего не слышала. – Значит, так. Мы едем на эту самую тусовку, куда нас кучер везет. Будем там столько, сколько мне нужно, чтобы с Астаховым поговорить. Потом едем домой и… сидим с детьми. Поняла?
– Поняла, – согласилась Катерина. – Что ж тут непонятного? Тим, а Воздвиженский Аркадий, большой русский писатель, на той даче под Киевом будет? Ну, с которым ты все хотел познакомиться! Или мне как-то по-другому организовать ваше с ним рандеву?
– Да наплевать мне, как ты все организуешь! Мы чего, там жить, что ли, собираемся, на даче этой?! Приедем, уедем, и все дела!
– Нет, не все. Тебе же с Головко придется какие-то долгие разговоры вести, правильно я понимаю?
Тимофей присел на стол, взял ее кружку и отпил из нее. На краю остался след от губной помады, а помаду он терпеть не мог, особенно на Катьке. Впрочем, на кружке она ему тоже не особенно нравилась. Пальцем он стер розовый след и еще отпил.
– Кать, какие там у меня с Головко могут быть долгие разговоры?! Все разговоры с ним Абдрашидзе будет вести. – Так звали его первого зама. – А мне-то что? Я ему денег дам, и он знает, что дам. Он меня должен клятвенно заверить, что деньги не пропьет-прогуляет, а вложит в предвыборную борьбу. Что он на мои деньги победит, а как иначе-то? Ну, а как победит, так, значит, мы с ним бывшую братскую республику поровну поделим. Ему, значит, меньшую половину, а мне большую!
– Зачем тебе большая половина бывшей братской республики, Тим?
– Да пригодится на что-нибудь, – сказал ее муж совершенно серьезно. Подумал и добавил: – Буду из нее Европу делать. В Евросоюз отдам, экономику… того… налажу. Работать всех заставлю. Ну, курорты какие-нибудь открою. Чего там у них, в смысле курортов?
– В смысле курортов у них там Крым, Тимофей.
– Ну, хоть Крым. Дыра, конечно, но при желании и грамотном подходе можно этот самый Крым в черноморское побережье Турции переделать. Да они хорошие ребята, хохлы-то! Их только надо повернуть правильно, они и потянут, и вытянут! Что же все на самотек пускать!
Катерина смотрела на него во все глаза. Ну никак она не могла привыкнуть к своему мужу и его имперским амбициям. И до сих пор иногда не знала, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
– Если на самотек пустить, они, пожалуй, выберут… бандюка, который догадается водки на всех поставить! Будет вторая Белоруссия. Два кольца, два конца, а посередине гвоздик! Два болота, три уезда, а посередине батька!
– Да тебе-то что за дело до этого, Тимыч!?
– А мне такое дело, что я в Европе хочу жить.
– Да ты со своими миллионами уже на Луне можешь жить!
– Да пошла она, Луна эта!
И они посмотрели друг на друга.
– Я тебя люблю, – сказала Катерина. Подошла, оперлась руками о его колени и заглянула ему в глаза.
