до дальних московских родственников, которые согласились принять его до тех пор, пока он не устроится в общежитие.
С того дня начался угар его московской жизни и продолжался до сих пор. До той самой минуты, когда он, Гриша Распутин, пожелал так отчетливо, чтобы Москва сгинула куда-нибудь, провалилась в преисподнюю, и чем скорее, тем лучше.
Так и непонятно, покорил он Москву или все же не покорил. Вроде бы она поддавалась, принимала его в себя, открывалась перед ним.
Он поступил в университет, научился пить пиво, кататься на лыжах и нюхать кокаин. Он даже научился говорить без своего провинциального акцента, который он ненавидел так остро, что несколько лет в московских компаниях предпочитал молчать – только бы никто не понял, что он говорит не так, как окружающие.
Он стал журналистом и завсегдатаем модных клубов. Однажды его даже снимали в какой-то продвинутой программе на НТВ, где шла речь о новой формации пишущих и сочиняющих. Перед записью Гриша трясся как осиновый лист, но очень быстро понял, что холеный, снисходительный и блестящий ведущий знает еще меньше о новой формации пишущих и сочиняющих, чем Гриша, то есть – ха! – совсем ничего, что он сам точно такой же, как Гриша, вчерашний провинциал, уверенный, что чем сложнее фразы и чем больше слов о концептуализме, новых формах и поисках виртуального «я», тем меньше он похож на плохо образованного парнишку из Кирово-Чепецка, каким он был на самом деле, и тем больше – на блестящего аналитика современности, каким он хотел себя видеть.
Программа вышла в эфир глубокой ночью – кто же станет смотреть про виртуальное «я» и новые формации днем! – и особой славы Грише не принесла, но тусовка его заметила, оценила и окончательно признала своим.
А потом начались проблемы.
Поначалу его грызла мысль, что он исправно пьет пиво и запивает его водкой и старательно записывает все, что приходит ему в голову, по пьяни или с похмелья, но в Веничку Ерофеева все никак не превращается. Почему-то Гриша Распутин, в отличие от Венички, так и не становился идеологом целого поколения, а Грише этого очень хотелось. Кроме того, он был совершенно уверен, что он гений.
От кокаина ему полегчало. Превращение в Веничку стало казаться не таким актуальным и необходимым для дальнейшей жизни. Его статьи хвалили и цитировали, пожилой издатель-англичанин, с которым Гриша познакомился на очередной церемонии вручения Букеровской премии, равнодушно и любезно посоветовал ему написать книгу, и Гриша начал писать, но это дело требовало усилий, а ему лень было их прилагать. Однако идея была замечательная, особенно потому, что он всем теперь рассказывал, что лондонское издательство заказало ему монументальный труд и в самом ближайшем времени он станет известен не только в Москве, но и за границей.
Как хорошо было бы, если бы он утром проснулся, а Москвы нет, и ловушки нет, и не нужно думать, как из нее выбраться и холодеть при мысли о том, что выбраться из нее невозможно!..
Гриша поднялся с дивана, торопливо отыскал в кармане джинсов, брошенных вчера за диван, маленький белый пакетик, осторожно, стараясь не порвать, открыл его и высыпал прямо на стол тонкую кокаиновую дорожку. Дрожа от нетерпения, он втянул кокаин в себя и закрыл глаза, предвкушая облегчение и радость, которые наступали почти сразу. Вечером нужно будет прикупить чего-нибудь более существенного, чем этот порошок для малолеток.
Смыкавшиеся стены расступились, открылась долгожданная лазейка, и стало ясно, что надеется он не зря – окружающая мерзость непременно пропадет куда-нибудь, стоит ему только как следует захотеть.
Все стало совсем не так плохо, как было пять минут назад, и уверенность в собственных силах вернулась. В конце концов, Гриша Распутин не кто-нибудь, Гриша Распутин – гений.
На память пришла Лидия Шевелева, темноволосая и быстроглазая, раздражавшая его воображение, как острая приправа – нёбо. Гриша завалился обратно на диван и стал вспоминать ее низкий голос, высокую маленькую грудь, ее свежий рот и яркие краски лица.
Она будет принадлежать ему. Он гений, и простые смертные сделают все, что он пожелает, и не просто сделают, а почтут за счастье удовлетворить его малейший каприз. Мысль о Лидии Шевелевой, удовлетворяющей его капризы, возбуждала почти невыносимо.
Она будет принадлежать ему завтра же! Кто знает, что там будет дальше? Вдруг он так и не узнает, какова она в постели, как горят от страсти ее темные глаза, как двигаются ее руки и ноги! Он должен это узнать, ведь времени осталось так мало! Время уходит, как вода в сухой песок, уходит и почти не оставляет следов…
Он крепко спал, когда бесшумно открылась входная дверь и в квартиру быстро вошел человек. Он вошел уверенно и спокойно, как к себе домой, и зажег свет, и осмотрелся, и даже улыбнулся, увидев спящего на диване Гришу Распутина. Он собирался провести в этой квартире немало времени и неторопливо изучал обстановку.
Потом он аккуратно поставил на стол спортивную сумку. Взвизгнула «молния», и, потревоженный резким звуком, Гриша на секунду открыл глаза. Человек спокойно доставал из сумки то, что ему было нужно для работы. Гриша пробормотал что-то, махнул рукой и снова закрыл глаза.
Закончив приготовления, человек присел на краешек дивана, взял безжизненную Гришину руку, закатал рукав дорогой измятой рубахи и сделал укол. Гриша даже не шевельнулся.
Человек спрятал шприц, застегнул сумку и уселся в кресло. У него впереди было много дел, но главное он уже сделал.
В дверь постучали, и голос деда произнес негромко:
– Егор, можно к тебе?
– Нет, – сказал Егор. – Ко мне нельзя. А что?
Дверь приоткрылась, и дед появился на пороге.
– Я все-таки войду, – прошелестел он извиняющимся тоном.
– Ты уже вошел. – Егор вынул из автоответчика кассету и сунул в карман. Если дед явился для того, чтобы внук немедленно посвятил его во все детали, он сразу же скажет, что никаких деталей нет и быть не может. Он просто думает.
