темноты».
Хотя на нашей стоянке ровно ничего не изменилось, над ней нависло тяжкое уныние. Мы больше не осмеливались глядеть на гору, грозившую неведомыми опасностями. Я предложил детям развести костер и приготовить на нем ужин. Каждый из них собрал и принес охапку хвороста, включая Люка, который давно освоил эту процедуру. В тот момент, когда первые ветки занимались гудящим огнем, мы услышали глухой рокот моторов в небе, и вскоре увидели вертолет, круживший над Half Dome. Вскочив на ноги, мы следили за его полетом. Место действия было слишком далеко, и даже в бинокль невозможно было разглядеть, что происходит. Все мы, если не считать Люка, подумали об одном и том же: там, наверху, разворачивается операция по спасению попавших в беду альпинистов. Страшно было подумать, что кто-то из них упал с такой головокружительной высоты. Жюли схватила Надин за руку. Вертолет неподвижно завис над вершиной горы. Наверное, в этот момент из него спускали канат с люлькой. Спасение нужно было провести как можно быстрее, пока не стемнело. Из вертолета вырвался яркий луч прожектора, осветивший скалу, которая уже тонула в вечерних тенях.
И тут произошли одновременно две сцены, как может быть только в кино: вертолет взмыл в небо и улетел, описав безупречную дугу над горой, а в лагерь ворвалась, известив о своем прибытии рокотом мотора и ярким светом фар, машина, из которой выпрыгнул Жорж в своем альпинистском облачении, живой и невредимый. Надин бросилась в его объятия, еле сдерживая рыдания; к ним подбежали и Мари с Жюстиной, заливаясь горючими слезами. Жорж быстро понял причину их бурного волнения. «Сюда регулярно являются, — объяснил он нам, — всякие безмозглые покорители вершин, не имеющие никакого опыта и хорошего снаряжения. Как правило, это кончается весьма внушительным счетом от службы спасения».
Странная атмосфера царила у нас за ужином: мы молча сидели у костра, глядя на языки пламени; так обычно бодрствуют у смертного ложа, при свечах, оплакивая покойника. Слава Богу, Жорж был здесь, рядом, и даже пытался развеселить нашу приунывшую компанию. Ему ни разу не случалось стать жертвой несчастного случая или хотя бы подвергнуться ка-кой-то опасности. По его словам, он никогда ничем не рисковал. Но тот факт, что мы предположили, пусть даже на короткое время, возможность его гибели, делало его присутствие среди нас почти нереальным, как будто сама жизнь была всего лишь несчастным случаем, который длится бесконечно. И Жорж неожиданно для себя осознал, что быть одновременно присутствующим и отсутствующим, ей-богу, совсем неплохо: катастрофа, показавшаяся возможной и не сбывшаяся, имеет то преимущество, что пробуждает чувства близких людей, так сказать, возрождает пламя, если оно начало угасать.
Жорж, единственный, кто был расположен к беседе, спросил, что нового в Бельгии, на его дорогой родине, которую они покинули два года назад. Не знаю, почему он задал этот вопрос, не такой уж волнующий, именно мне. Я коротко перечислил последние события: государственную реформу, находившуюся в самом разгаре; только что благополучно похороненный пакт Эгмонта[49]; правительственные конклавы, собиравшиеся по ночам, чтобы наутро разродиться компромиссами, носящими имена замков, где их выработали, или святых-покровителей этих ночных оргий; спекуляцию недвижимостью в Брюсселе, уничтожившую, с благословения все тех же министров, целые городские кварталы, несмотря на протесты их обитателей; махинации крупных воротил бизнеса в Льеже и Шарлеруа, живущих по законам своего воровского сообщества; скандал с неким валлонским министром, чье имя фигурировало в грязной афере с фальшивыми чеками, поддельными картинами и таинственной стюардессой, и так далее… «В общем, ничего нового!» — со вздохом заключил Жорж. «Да нет, одна большая новость у нас есть», — возразил я, повернувшись к Жюли.
— У нашего Люка, — сказала она нерешительно, — скоро появится братик или сестричка.
— Неужели правда? — ахнула Надин.
— Да, я беременна. Пока это незаметно, но, поверь, я уже ощущаю кое-что, как, например, сегодня вечером…
— Ну что ж ты раньше молчала?! — воскликнула Надин, крепко обняв Жюли.
И тотчас сообщила эту новость Мари и Жюстине. Все трое были несказанно рады. «Жаль, нет шампанского, мы бы отметили это событие», — сказал Жорж. И он предложил всем нам, включая детей, которые не заставили себя упрашивать, лечь наземь и посмотреть в ночное небо. Вскоре над поляной воцарилось молчание; наши взгляды были прикованы к небесному своду, который падающие звезды расцвечивали ярким фейерверком. Казалось, небо тоже ликует, приветствуя на свой лад воскрешение нашего альпиниста и присутствие среди нас существа, которое пока еще не явилось на свет божий.
Ночью Жюли дважды вставала, чтобы принять дафальган. «Боли в животе по ночам особенно нестерпимы», — сказала она мне на рассвете; от недосыпания у нее залегли тени под глазами. Мы решили, что разумнее всего прямо с утра выехать из лагеря в ближайший город, чтобы проконсультироваться с врачом. Однако Надин советовала Жюли остаться здесь еще на два-три дня и спокойно полежать. Тогда она почувствует себя лучше. И Надин вспомнила о двух своих беременностях: последние месяцы она оба раза провела в постели, опасаясь выкидыша. Но горы действовали на Жюли не особенно успокаивающе. Она предпочитала океан, где сможет опять подышать морским воздухом.
Прощание было коротким. Нас заставили пообещать, что мы не забудем внести семью Бастенов в список тех, кого известим о рождении малыша. Я поклялся, что, в любом случае, не спутаю их адрес с адресом Дрюмонов. Мари и Жюстина усадили своего приятеля Люка на заднее сиденье машины, которое два дня назад послужило им лабораторией для анатомических изысканий. Люк махал обеими руками, прощаясь с новыми друзьями. Надин сердечно обняла Жюли, напомнив, что ей нужен абсолютный покой. Да и мне шепнула на ухо: «Будь осторожен и, главное, заботься о ней!» Жорж стоял поодаль, наблюдая за этой сценой. Чувствовалось, что даже он, который всегда скрывал свои эмоции, сейчас взволнован не меньше всех остальных.
Итак, мы направились в сторону Сан-Франциско, обогнув его с севера. Жюли заснула и открыла глаза лишь к тому времени, когда мы приблизились к океану. Она глубоко вдыхала морской воздух через открытое окно, чтобы насытить кислородом зародыша. Я ехал по узкой дороге, идущей вдоль берега. Мы сделали остановку на берегу Бодега-Бей.
Вспомнив наставления Надин, Жюли прилегла отдохнуть, а я посадил Люка на плечи, чтобы обойти бухту. Небо заволокло облаками, легкий ветерок, налетая с океана, осыпа?л нас соленой водяной пылью. Именно этот пейзаж Хичкок выбрал для натурных съемок своих «Птиц»[50] . Трудно было представить, что Бодега-Бей послужила декорацией для жутких сцен этой картины. В кино все можно внушить через образ и звук. Но зрителю «Птиц» достаточно было бы вдохнуть, как нам сейчас, этот воздух, насыщенный йодом и мелкими брызгами, чтобы мрачная, пугающая атмосфера фильма тотчас развеялась. Люк, взбодренный морским воздухом, снова завел свой нескончаемый монолог. К кому он обращал его? К океану, к дюнам, поросшим песчаным овсом, к чайкам или ко мне? Не знаю. Мы сели на песок и построили в четыре руки маленький замок-крепость, как некогда, в детстве, я делал это на пляжах Северного моря. Наш замок стоял далеко от воды, так что волны не грозили его разрушить. Я прокопал под ним туннель, и Люк стал бросать туда найденный на берегу шарик, каждый раз приветствуя бурными аплодисментами его появление на другом конце.
Я старался называть ему по нескольку раз каждую увиденную вещь: песок, за?мок, шарик… Люк повторял эти слова на свой манер, глотая некоторые звуки — «с» или «ш». Видя, как он старательно, даже как-то торжественно выговаривает, одно за другим, эти названия, широко открывая ротик, я подумал, что таким образом он осваивает окружающую действительность. Странно, как человеческая речь формирует разум. В сущности, я проделывал с Люком то, что делали со мной мои родители — передавал ему язык, а вместе с ним представление о мире. Может быть, неподалеку от нас какой-нибудь американский отец занимался тем же самым со своим ребенком, только обучая его другим словам и произношению. Может, здесь же, на берегу океана, какая-нибудь мама-итальянка учила своего сына называть море «il mare», поскольку на итальянском «море» — мужского рода, а это уже совсем другое дело. Теперь вообразим, что Люк встретился с этим итальянским малышом, и они завязывают разговор, глядя на то, что в представлении одного из них относится к женскому роду[51], а в представлении другого — к мужскому. А уж если к ним присоединится маленький американец, в чьем языке категория рода не имеет значения, то он попытается примирить двух своих приятелей. Да… сколько есть в
