То обстоятельство, что идеологи изо всех сил пытались перебросить навесной мост – этакий второй этаж истории – с бакинских нефтяных полей 1913 года сразу в Беловежскую Пущу 1991-го, придавало сегодняшнему дню известную иронию. Но тот, кто доверчиво ступал на этот мост, то и дело проваливался то в 29-й, в 37, 39, 45, 61, то в 64-й, и в общем-то в абсолютно любой из накрытых этой конструкцией год можно было провалиться. Более того, у каждого был здесь свой собственный год, а у многих и по два, и получалось так, что эти последние провели под мостом всю свою жизнь, как какие-нибудь парижские клошары. Тех же, кому в простоте душевной удавалось достичь по нему года 91-го и выбраться-таки на столбовую дорогу к светлому будущему, подстерегали две огромные зловонные лужи 93-го и 96-го и котлован 98-го, а дальше над путниками смыкалась чаща, в которой двуглавые орлы отнюдь не водились. Ничего не оставалось делать, как спасаться под трехцветной сенью национального флага, но многие неприятные факты заставляли давать этим цветам совсем иные толкования, чем во время оно имел в виду царь Петр со товарищи.
Правда, под этим бело-сине-красным полотнищем начинали свой «Ледяной» поход за «единую и неделимую» генералы Алексеев и Корнилов. «Единая и неделимая» – тот же девиз на программном альбоме современной партии «Един-ство». Но: под трехцветным флагом на стороне нацистов воевала РОА. Национальная идея в России всегда была религиозна. Но: в настоящее время церковь отделена от государства. Нации в последние годы сполна воспользовались своим правом на самоопределение. Но: насколько в новые времена тождественны понятия идеи национальной и идеи государственной. Либерализм в России должен иметь свою собственную физиономию. Но: традиционно считается, что либерализм с патриотизмом диаметрально противоположные вещи.
Эти противоречия, которые Галкин не только видел, но и сам извлекал на свет божий, ничуть его не смущали: для него они были просто волнами, на гребне которых он, как серфингист, должен был проскользнуть и не дать себя опрокинуть ни одной из них.
Сила жизни, ощущение нерастраченной молодости некогда – не так давно, совсем еще недавно, – рождали в нем убеждение, что именно он и есть Фортинбрас, вернувшийся из далекого похода, чтобы устроить и образовать свое царство на извечных развалинах Гамлетовской вотчины. Ощущения эти относились смутно к неким предощущениям, которые время вымывало, как вымывает ничем не сдерживаемая речная вода могилы старых кладбищ, раскинутых по ее берегам. Все казалось, что будущее есть и вот-вот начнется какая-то все еще плохо понимаемая, но настоящая жизнь. Hо время шло, а жизнь, эта мифическая настоящая жизнь, все не наступала, а текла себе другая: самая простая, обыкновенная и привычная. И исподволь пришло сознание, что царство принадлежит другим и строится и образовывается по совершенно немыслимым, трагическим законам. И шум победы раздается все дальше в стороне, все дальше и дальше за стенами вырастающих вокруг таких же растерянных, копошащихся людей.
Он достал с полки справочник, и оттуда ему на колени упала небольшая фотографическая черно-белая карточка.
«Россия по-прежнему огромна и неоднородна. Не все жители этой обширной территории имеют одинаковое происхождение, но это не делает нацию, как иногда полагают недоброжелатели, простым скоплением разных народов и народностей», – написал он, зачем-то подул на лист бумаги и снова взялся за карточку и этим как будто уронил в прошлое целый клубок воспоминаний.
Было тихо в квартире. Внутренность ее от вечерних тягучих звуков мокрой улицы заграждали плотные шторы. Он долго смотрел на себя, с сожалением думая о том, что этот располневший человек с «кадетской» бородкой совсем не похож на солдата, смотрящего в свое будущее с этой небольшой черно-белой фотографии. «Что я пишу? – будто очнувшись, спросил себя он. – Что я делаю?»
Он вспомнил, как в первый раз увидел бегущие по облаку гигантские фигуры. На самом деле по хребту бежали афганцы, и их увеличенные во много раз тени лучи заходящего солнца проецировали на облака.
В ушах у него словно бы затрещал стремительный шорох эфира: «Стоход, Стоход, ответьте Девяточке...» Засквозили знакомые голоса: всегда обиженный, недовольный голос лейтенанта Балыкова и в ответ ему чуть ироничный, спокойный голос комбата: «По-онял, понял тебя, сам полез туда, сам и выбирайся».
Все-все он, оказывается, помнил, что случалось в этот последний для него день, и будет помнить всегда: и как они уходили, как несли на плащ-палатке раненного в ногу Сергеенко, и весь мучительный спуск, когда у него уже начинали подворачиваться от слабости ноги, он думал только о том, что делать с порвавшимся левым кроссовком, а внизу у полотняного клуба встретил прапорщика Семенова из строевой части, и тот просто сказал: «Галкин, завтра домой». Как бегал, подписывал документы, а замполита не было, уехал в Джелалабад в штаб бригады, и как предложил подписать за замполита капитан Проконич, и Галкин даже заулыбался, когда вспомнил, как, усомнившись в его полномочиях, неосторожно спросил капитана: «А вы имеете право?», а капитан посмотрел на него устало и многозначительно ответил, будто сильными умелыми ударами забил подряд несколько гвоздей в гроб благоразумия: «Кто воевал – имеет право у стойки бара отдохнуть...»
И как всю ночь смотрел на черные вислые плечи Хиндураджа, на парус неба, дырявый от звезд. Как утром взвинтился в небо пропахший отработанным керосином вертолет, как стекала в левых иллюминаторах темная теневая сторона хребта, и только стальная ленточка Кунара вилась у его черных подножий, а потом машина поднялась еще выше и развернулась, зачерпнув открытым бортом солнечного неба. Как фигурки на плацу, махавшие кто панамой, кто кепи, кто беретом, становились все меньше и меньше, превращаясь в какие-то черные шевелящиеся точки. Как на глазах у него выступили слезы от радости, что все закончилось, и от жалости и любви к этим маленьким фигуркам, оставшимся внизу, которых он никогда за собой не подозревал...
А потом аэропорт в Ташкенте... Собачий лай из-за двери. За два года он умудрился забыть, что у него есть собака...
С тех пор он никогда никуда больше не возвращался. Воспоминание это внезапно сделалось до такой степени осязаемым, что у него задрожали руки. Он подошел к окну и стал смотреть во двор.
И ему показалось, что ничего лучше не было больше в его жизни.
Галкин долго еще стоял у окна. Он видел, как какой-то человек со смутно знакомой фигурой решительно шагал к его подъезду. «На Тимофея как похож», – машинально отметил он, и тут же раздался сигнал телефона.
– Дома, заходи, – ответил Галкин и с неохотой отошел от окна. Он выключил компьютер, поставил чайник и сунул фотографию между книг.
– Ты ее теперь вместо паспорта с собой таскаешь? – хмуро спросил он, увидев в руках у Тимофея знакомую тетрадку.
Они сели за стол и молча уставились на карту.
– Это ведь могло быть аллегорическое название, – заметил Тимофей.
– Ну, если аллегорическое, тогда в облаках его ищи. – И он опять увидел, как бегут по небу, в белых подушках облаков, гигантские фигуры, и ему стало досадно, что пришел Тимофей и нарушил его воспоминание. – Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и навсегда из списков части исчезнут наши имена, – продекламировал он, засмеялся и спросил с беспокойством, заметив, что Тимофей зорко оглядывает стены кухни:
– Ты что удумал?
– Ничего страшного. В коттаб сыграем? – предложил он.
– Как это? – буркнул Галкин.
– Ну-ка, назови женское имя какое-нибудь. Все равно какое.
– Ну, Людмила Ивановна, – сказал Галкин.
Рука Тимофея с рюмкой застыла в воздухе.
– А попроще что-нибудь? – сказал он, скептически поглядев на Галкина.
– Кристина, – сказал Галкин.
– Эк тебя заносит, – покачал головой Тимофей.
Галкин немного подумал.
– Тогда Маша, – произнес наконец он и накрыл собственное слово таким вздохом, будто это грустил и сомневался не человек, а кит, изгнанный сразу из всех океанов.
