Еда не шла в горло. Он выпил очень горячий кофе и вышел на длинную террасу. Птицы щебетали в кустах жимолости, оплетенных плющом. Он оглянулся, окинул взглядом дом, и то же чувство шевельнулось в сердце. Он чуть не погладил в порыве ласки серые камни.
Об отдыхе нечего было и думать. Он спустился с террасы на поросшую травой дорожку и, весь запыленный, отправился на прогулку по своей земле.
Он нашел то место в парке, где он часто прятался, когда в парке охотились и предполагалось, что он еще крепко спит. Казалось, он и сейчас слышит смех, суету и топот копыт. В затененных местах в лесу еще уцелели колокольчики — в Ирландии весна была холодная. Колокольчики, почти у самого моря! Временами из-за деревьев доносился ропот волн.
Иннишаннон — это слово пело у него в груди!
Глава XXIII
Нелепо казалось возвращаться в дом с его опущенными ставнями, его суровым полумраком.
— Я приготовил для вас комнаты в западном крыле, сэр, — сказал Верней. — Позже вы скажете, какие вам угодно будет выбрать для себя.
Он продолжал говорить, но Ник его не слушал. Он поднялся уже до половины пологой лестницы.
В конце концов, он уснул. Он утомился больше, чем сам предполагал. Когда он проснулся, солнце потоками заливало комнату. Подле него стоял Верней.
Было десять часов. Он быстро оделся и сбежал вниз. Надо было проделать тысячу всяких вещей, принять интервьюеров и так далее. Родственники съедутся, должно быть, в течение дня. Согласно фамильному обычаю, глава семьи должен был быть похоронен в полночь, причем гроб к склепу должны нести на руках ближайшие родственники.
На небольшом столике лежала объемистая груда корреспонденции.
Ник перебирал ее, когда в комнату вошел Верней с блюдом в руках и ровным старческим голосом сказал:
— Миледи спустится сейчас, сэр!
Ник резко обернулся.
— Миледи приехала вчера вечером. Не приказали говорить вам, сэр, до утра об их приезде.
Вслед за ним в комнату вошла Алтея.
Они не виделись уже десять лет, а переписывались очень редко и то чисто официально.
Ник молчал. Он стоял, непримиримо глядя на Алтею, чувствуя, что она ненавистна ему.
Разом нахлынули воспоминания о Тото, о ее молодости, ее пылкой нежности, ее полной зависимости от него. Сбросив с себя чары замка Шаннон, которые начинали опутывать его, он вернулся назад, к той жизни, какую он вел с Тото. Явилась угроза для этой жизни, и он тотчас вооружился до зубов.
Алтея сказала своим резким, неприятным голосом:
— Вы понимаете, конечно, Доминик, что эта смерть и получение вами наследства аннулируют мое согласие, правда, условное, дать вам развод. На нас лежит сейчас ответственность, которой мы не несли до сих пор. Надеюсь, вы не станете пытаться разубеждать меня в этом отношении, так как, уверяю вас, я все продумала самым тщательным образом и приняла решение лишь после долгих размышлений.
Он продолжал смотреть на нее — на розовое красивое лицо, голубые глаза, хорошо причесанные волосы.
— Однако, — любезно сказала она, — вы, вероятно, голодны. Вам один или два куска в кофе, Доминик?
('Ник, сахару? Милый, нельзя же четыре куска! Что с тобой будет!') Он сказал:
— Благодарю, если разрешите, я сам себе налью.
— У вас вид прекрасный. Вы из города?
Завтрак превратился в настоящий фарс. Ник быстро поднялся.
— Нам надо договориться до конца, если вы ничего не имеете против. Чем скорее — тем лучше, я полагаю. Не пройти ли нам в библиотеку?
Он распахнул перед ней дверь и прошел вслед за высокой, затянутой в корсет женщиной в библиотеку, где сильно пахло старой кожей и немножко кедровым деревом. Проникавший сквозь большие окна свет смягчался цветными стеклами. У Ника заныло сердце при виде этой красоты; казалось, появление Алтеи умалило его любовь к этому месту, запятнало ее.
Он начал напрямик:
— Вы только что сказали, что берете назад свое согласие на развод. Боюсь, это невозможно: надо идти до конца. Дело уже начато.
— Я могу забрать назад мое прошение, — спокойно сказала Алтея, — я так и сделаю. Я уже уполномочила на это моего поверенного.
Ник стиснул руки.
— Необходимо вам, необходимо нам обоим подчинить наши желания, каковы бы они ни были, требованию момента. Вы унаследовали знатное имя, а такое наследство возлагает тяжелую ответственность, Доминик! Дядя Майкл…
— Если вы не дадите мне развода, я сам возбужу дело против вас.
— Но я ведь вернулась к вам, Доминик!
Он глядел на нее, не скрывая своей ненависти. Губы его шевелились. Однако он ничего не сказал, но повернулся и вышел из комнаты.
Его мать, маленькая женщина, соединявшая в себе внешнюю мягкость с большой черствостью, благодаря чему она всегда бывала права, нежно повторяла: 'Как я рада, что дорогая Tea и он наконец помирились' — и также лепетала что-то о высокой ответственности.
'Неужели он когда-нибудь звал ее Tea?' Теперь даже шорох ее платья выводил его из себя. Он жил как в лихорадке, полный негодования и раздражения. Его положительно 'обошли' — эта мысль не давала ему покоя.
Получил письмо от Тото.
'Милый, я — как та дама из Библии — все вздыхаю: 'Доколе же, Господи, доколе?' Жалостно, правда? Я так одинока, что даже думать об этом не в состоянии. Я перечла все романы, какие насобирал мистер Меди, и большую часть собранных мистером Бутом, и на меня уже обратили внимание полисмены за то, что я вытаптываю парк. Говорят, это обойдется в два фунта, хотя полисмены со мной очень милы. Я пишу всякие глупости, потому что иначе это письмо обратилось бы в сплошной вопль. Этому Бэби нужен его Большой Медведь; 'маленькая радость' скучает без своей 'большой радости'. Не могу хорошенько разобрать на карте — где ты. О Ник, вернись, где бы ты ни был! Ты нужен мне. Хочу тебя. Вынести не могу мысли, что ты говоришь с другими людьми, улыбаешься другим, улыбаешься моей улыбкой'.
Он поехал в ближайший город и послал длинную телеграмму по-французски — ведь теперь он лорд Иннишаннон, и не может поэтому говорить о своей любви по-английски.
Место и замок нравились ему все больше и больше, но он ненавидел все то, что было связано с ними; он уже сознавал ту истину, что всякая медаль имеет обратную сторону, всякое звание — свои тяготы.
Была минута, когда, стоя подле склепа, переполненного цветами и освещенного пламенем факелов, он горько пожалел, что не он опущен туда на покой. Впервые в его жизни будущее было чревато угрозами, впервые обстоятельства оказывались сильнее его.
Десять дней спустя ему пришлось отправиться в Коннстон на собрание фермеров-собственников. Дорогой он случайно увидал объявление, гласившее, что поезд-экспресс уходит через час.
Был серый июльский день, один из тех дней, что дышат тоской, которая отравляет душу, покрывает ее изморозью.
В середине собрания он поднялся, выразил сожаление, что должен удалиться, — 'неотложные семейные дела', — и бежал: вскочил на лошадь, бешено гнал ее до станции, бросил поводья привратнику и попал на экспресс за минуту до отхода.
На следующее утро он был в Лондоне. Такси невыносимо ползло. Тото спала, когда он вошел на
