— Лучше как можно скорее покончить с этим, — заявил Ник еще в Лондоне, поэтому переговоры были назначены на следующее утро в одиннадцать часов.
— Любые условия, — угрюмо повторил Ник, — любые…
Алтея вошла в самом подобающем для раннего утра в деревне виде: короткая юбка, высокие сапоги, одна нитка жемчуга поверх белой шелковой блузки.
Казалось, она излучала беспристрастие.
Дело было безнадежное: говорили оба адвоката — Алтея слушала; настаивал Ник — Алтея слушала. В конце концов, она сказала, очень негромко:
— Я не намерена искать развода, ни сейчас, ни в какое-либо другое время. — Подняла светлые голубые глаза на трех мужчин и добавила: — Это мое последнее слово.
Ник вышел вслед за ней.
— Алтея, погодите, прошу вас. Необходимо, чтобы вы выслушали меня. Вы, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что я могу помешать вам жить здесь или в каком-либо другом месте, что меня даже нельзя заставить давать вам содержание.
— Доминик, помешаете ли вы мне жить здесь или нет, будете ли давать содержание или нет, — я все равно не соглашусь на развод. Пока вы не стали владельцем Иннишаннона, я соглашалась, — хотя и под сильным давлением, — освободить вас. Ни один из нас не имел тогда большого веса. Сейчас с нами считаются. Мы обязаны в отношении зависящего от нас люда жить добропорядочно, повиноваться велениям нашей церкви. Ничего, что бы вы ни сказали, не поколеблет моего решения. Для меня ясно, что вы не выносите меня, и я могу вам обещать, что, по возможности, не стану вмешиваться в вашу жизнь. Я сделаю все, что смогу.
Ник крикнул, взбешенный:
— А ваша церковь позволяет вам насиловать волю других людей, отнимать у них счастье? Нет такого веления церкви, которое предписывало бы вам дать двум другим людям возможность жить, как вы выражаетесь, 'добропорядочно'?
Алтея только улыбалась. Он готов был ударить ее.
— Не я… — начала она.
Он отвернулся, не помня себя, и с затуманенным взором выскочил из комнаты в сад.
— Как видите, бесполезно, — сказал он позже Килмору.
— Боюсь, что да, — откровенно ответил Килмор. Ник кивнул головой. Поколебался было, затем, пробормотав что-то о прогулке верхом, ушел.
Он сам оседлал себе лошадь и поехал к морю.
Итак, это бесповоротно: он никогда не сможет жениться на Тото. Все, что он говорил Вероне, не имело под собой никакой почвы.
Но в конце концов неважно, что он говорил Вероне, дело не в ней — дело в Тото.
Они никогда не смогут повенчаться, а ему неизбежно придется проводить часть года в Иннишанноне.
'Что, если он и Тото разойдутся, если он обратится к Вероне?'
— Трус! Негодяй! — одернул он себя.
Положение отвратительно, безнадежно. Но можно махнуть на все рукой и увезти Тото — больше ничего не остается.
Он пустил лошадь галопом и, когда она повернула на полном ходу, так что песок фонтаном взвился из-под копыт, перед ним вычеканился на фоне летнего неба Иннишаннон.
Словно ножом по сердцу полоснуло.
Да, либо Тото, либо Иннишаннон и его карьера.
Он позабыл об этом давеча. Раз он будет жить с Тото за границей, ему, конечно, придется бросить службу.
Он сдавил каблуками бока лошади; она взвилась на дыбы, потом сделала скачок вперед и помчалась карьером.
Борьба была по душе Нику в эту минуту; он радостно встретил бы какой угодно ураган лицом к лицу, что угодно, — лишь бы уйти от самого себя.
Он въехал в воду, и соленые брызги обдали ему лицо. Карьера, домашний очаг — или скитальческая жизнь, беспокойная, неудовлетворяющая, с утомляющим сознанием, что он сам испортил жизнь другому человеку.
Счастье? О да, счастье обладания и все связанное с ним.
Он говорил себе, что одному человеку из миллиона приходится решать такую проклятую задачу. Один шанс на миллион — и тот выпал ему на долю. Месяц тому назад он был доволен выше всякой меры; будущее казалось полным радости и света: он женится на Тото, и они будут всегда вместе; он любил свою работу и знал, что вложит в нее еще больше силы, когда будет счастлив, — так бывает всегда.
А сейчас? Каким бы путем он ни пошел, за ним вслед пойдут сожаления, неудовлетворенность, сомнения.
Ему в голову не приходило, что он полюбит это место, что любовь к земле у него в крови. А теперь земля держала его, не отпускала.
Надо написать Тото. Он обещал. Она знала, что он поехал с тем, чтобы попытаться уладить все.
Сидя у себя в библиотеке, обширной, мягко освещенной, он вспомнил вдруг вчерашнюю ночь в лондонской квартирке. Тото, свернувшуюся у него на руках, запах жасмина, легкий беспорядок, вещи Тото — маленький шелковый комочек на стуле — и блеск кольца, ее 'обручального' кольца, как называла его Тото, у нее на руке.
Он не мог написать ей, не мог сказать правды, — отчего не позвонить по телефону?
Он позвонил. Вошел слуга.
Ник дал номер лондонской квартиры, закурил сигару и стал ждать.
Если даже линия сильно загружена, можно будет, по крайней мере, сказать друг другу 'спокойной ночи'.
Слуга вернулся: связь с Лондоном установлена.
Ник ясно услышал голос Анри.
Он говорил по-французски: пусть Анри попросит мадам к телефону.
— Мадам нет дома, милорд, — ответил Анри.
— Нет дома?
Это было скорее разочарованное восклицание, чем вопрос, но Анри сказал:
— Заезжал мсье Треверс.
— Не говорите, что я звонил.
Вернувшись в библиотеку, он остановился у письменного стола: острое ядовитое жало ревности впилось ему в сердце. Одно дело думать о разрыве с Тото, как о некой отдаленной возможности, другое дело — знать, что она уехала с Треверсом, который обожает ее, тогда как она принадлежит ему, Нику. Думать ли самому о какой-нибудь вещи или сознавать, что тебе навязывают эти мысли, — большая разница.
Он вдруг присел к столу и хладнокровнейшим образом изложил в письме к Тото всю правду, в глубине души сознавая, что это жестоко и что говорит в нем сейчас бешеная ревность.
Как только письмо было отправлено, он дорого дал бы, чтобы вернуть его.
В конце концов он решил отправиться на следующий день утром в Лондон и переговорить откровенно с Тото.
— Пусть решает сама, — была его последняя мысль.
Глава XXV
— Пойманы с поличным! — радостно воскликнул Чарльз, останавливаясь прямо против Тото.
— Мне всегда нравился этот парк, — продолжал он. — Теперь я его положительно люблю. Вы
