качавшаяся из стороны в сторону, в такт Гулиным стонам. — Гуля, дитя мое, единственное дитя мое, а и кто ж, — чтоб его сухая смерть взяла, красная чума источила, — на твою голову наведьмовал, чтоб тому не глядеть глазами, не ходить ногами… Ох, Гулюшка, Густинька, ох, сердце мое…
Она бормотала, переходя с польского на русский и с русского на польский. Видя, что ни от кого мне помощи не дождаться, я послал кашляющего старичка за Валерьяном Николаевичем и беспомощно заходил из угла в угол.
Зарубин сразу же взял на себя ответственность и так приструнил акушерку, что она только бормотала «мати пречистая богородица», но аккуратно исполняла все от нее требовавшееся.
Хансена я увел-таки к себе в спальню, убедил его раздеться и лечь. Он лег лицом на подушку, и так я его оставил, прикрыв за ним дверь и дав ему слово тотчас же разбудить его «в случае чего». Меж флигелем и санаторкой был телефон. Я переговорил с Фёрстером и попросил извинения за себя и Зарубина. Его голос показался мне более утомленным, чем прежде; но он ни словом не попрекнул меня и обещал прислать сестру на подмогу акушерке.
Часов в десять боли затихли. Больная пришла в себя и позвала Хансена: я разбудил его, и не успел он спуститься вниз, как ко мне, без стука и без спроса, вошла Маро. Я прилег в эту минуту на диван, чтобы хоть немного отдохнуть. Свет некому было пустить, а Хансена мы пожалели трогать, и потому в комнате горела тусклая лампа.
— Сергей Иванович, — сказала Маро, подходя к моему диванчику, — н-не вставайте, ничего. — Она опустила голову и заплакала. Я усадил ее, принес воды. В ушах у меня шумело, и я должен был напрягать весь свой слух, чтоб уловить ее прерывистые слова. И все-таки я не улавливал их и принужден был сесть с нею рядом, на диванчик.
— Про-простите… — услышал я ее шепот, когда наклонился к ее бледному больному лицу, — не думайте, что я, что мне этого хочется… О нет, нет, нет, вовсе… О, как вы только могли подумать! — Она левой рукою прикрыла лицо, а правой полезла в сумочку за платком. Я помог ее беспомощному движению и вложил в ее руку платочек, уже весь мокрый от слез. Она свернула его комочком и вытерла им глаза.
— Даю вам честное слово, что не думал этого, — сказал я, — верю и знаю, что в глубине сердца вы никому не желаете и не можете желать зла.
Она закрыла глаза, вздохнула глубоко, как вздыхают дети во сне, и прислонила голову к моему плечу. Так мы посидели минут пять молча.
— Он очень плакал?
— Очень, да и трудно не плакать. Если б вы только видели, как она мучается! (Маро вздохнула.) Это такие страдания, что хочется дать себе клятву не обижать ни одной женщины ни словом, ни делом, ни мысленно и просить у них у всех прощения…
— Хоть бы я умерла теперь вместо нее, — шепотом сказала Маро, глядя своими широкими глазами в темноту, — хоть бы я умерла, ах, хоть бы я умерла!
— Варвара Ильинишна не беспокоится, что вы тут, Маро?
— Мама с па, у него сердечный припадок…
— И вам не жалко своего отца! Поглядите, как он извелся за эти дни. Подумайте, как он одинок как раз теперь, когда у него такие неприятности.
— Все теперь погибло, — мрачно сказала Маро, — ничего не будет по-прежнему. Па тоже, как я, он не умеет исправлять, он опускает голову и терпит.
— Так исправьте вы, пойдите к нему, поплачьте с ним.
— Нельзя, нельзя, мы оба одинаковые. Вы знаете, стыдно друг друга, когда так похожи. Точно ты сам с собой.
Она немного помолчала, потом подняла голову и высвободила правую руку, лежавшую в моей руке.
— У меня вот тут болит, — произнесла она тихо, приложив руку к сердцу. — Бывает это с вами? Физическая боль сердца, точно его кто-то кулаком ударил, и оно ноет.
Я знал, что у Маро, как у Карла Францевича, слабое сердце. Глубокая жалость и нежность охватили меня. Я протянул руки и робко, словно боясь ее разбить, привлек Маро назад к своему плечу. Она подчинилась покорно и равнодушно. Я видел темные круги под ее полузакрытыми глазами, пушистую прядку на лбу и сжатый рот, словно пораненный цветок, — весь стиснутый и побледневший от боли.
— Милая Маро, все заживет и поправится, вот увидите!
— У меня не может зажить.
Я знал теперь, что это правда. И никаких слов для утешения у меня не было. Только один человек нужен был ей в целом мире, и этот человек был сейчас дальше от нее, чем когда-либо прежде.
По лестнице раздались мелкие, шумливые шажки, и Маро встала с дивана.
— Это Дуня. Спокойной ночи, Сергей Иванович!
— Спокойной ночи, Маро!
Я наклонился и поцеловал ей руку. Дунька, шелестя и пыхтя, с открытым, как у испуганного воробья, ртом влетела в комнату.
— Барыня сказали, чтоб беспременно ийтить! Барыня говорят, ужин простынет. А на улице дождик, — выпалила она единым духом и подала безмолвной Маро шаль.
Когда они обе ушли, я спустился вниз в мягком и добром настроении. Даже усталость моя перешла во что-то тихое и теплое, похожее на мечтательность. Гуля лежала неподвижно; боли еще не начинались. Техник сидел у ее ног, озаренный розовым светом свечи. Акушерка дремала на единственном мягком стуле; она сложила руки на животе и клонилась головой то в одну, то в другую сторону, легонько посвистывая. Старик и старуха приютились на сундучке, тут же. Вид у них был заморенный и запотелый.
Только к рассвету у Гули опять начались боли. Но меня уже сменил Зарубин, и, не дожидаясь их исхода, я лег к себе на диван и тотчас же заснул — точно в темный колодец упал — крепким, глубоким сном. А пока я спал, события шли своим ходом, и мне суждено было пережить странное пробуждение.
Внизу подо мной кто-то ходил, и стучали двери. Слабый свет проникал сквозь ставню. На часах моих было около шести. Я хотел было снова заснуть, когда глаза мои встретились с чужими глазами. Это был Фёрстер.
Он сидел небрежно одетый возле моего дивана, положив руки на колени и глядя на меня тяжелым, задумчивым взглядом. Лицо у него было больное, но не утомленное, как вчера, а, напротив, оживленное энергией и решимостью. Видя, что я совсем проснулся, он покачал головой и как-то монотонно произнес:
— Вставайте, Сергей Иванович, Лапушкин отравился.
— Умер?
— Умер.
Он не прибавил больше ни слова, а я вскочил и лихорадочно начал одеваться. Все члены мои ныли от прерванного отдыха, веки бессильно падали на глаза, и я должен был беспрестанно тереть их руками, чтобы не впасть в дрему. Через десять минут я был одет и умыт. Мы молча сошли вниз, на холодный воздух, влажный от ночной росы. У дверей нас поджидал Цезарь, пушистый рыжий пес. Он махнул хвостом и пошел рядом с нами.
— Я не успел одеться, — сказал мне Фёрстер все тем же монотонным голосом, — а хотел видеть вас непременно. Больные, к сожалению, уже все знают. Будьте как можно спокойней и не выказывайте ни малейшего волнения.
Мы зашли в профессорский домик, и, пока Фёрстер переодевался, я передал ему все, что мы делали с Лапушкиным вчера. На мой взгляд, он не походил на самоубийцу. Что же должно было случиться и толкнуть его на этот шаг?
— Вы были с ним до обеда, а Зарубин до половины пятого; в промежуток между пятью и семью он оставался один.
— Марья Карловна уже одета? — спросил я. — Да? Так узнайте у нее, до которого часу она гуляла с Ястребцовым.
— Маро! — крикнул профессор в открытые двери.
— Да, па! — ответил взволнованный голос, и к нам вошла Марья Карловна.
— Когда ты рассталась вчера с Ястребцовым? — спросил ее Фёрстер. Она перевела глаза с него на
