зарядил только один пистолет и подал его своему сообщнику, главному вожаку, г.***. Ограничимся до времени этими тремя звездочками; настоящее имя этого господина будет скоро известно. Противнику же г.***, Арману д'Анжелю, был дан пистолет незаряженный. Если бы старый барон д'Анжель был еще жив, то, конечно, крайне удивился бы тому странному обстоятельству, что в его собственном доме в Версале поселились Сусанна Мулен и Альфонс де Марсиа.
Впрочем, будь жив отец Армана, ему, конечно, не пришлось бы насладиться этим назидательным зрелищем, так как при жизни этого достойнейшего человека, а также до болезни адвоката Баратена, вышеупомянутый мнимый неаполитанский дворянин, Альфонс де Марсиа, благоразумно остерегался Парижа и его ближайших окрестностей.
Личное мнение никому не известного бедняка-найденыша Фрике таково: этот ловкий де Марсиа терпеливо выждал время и вернулся во Францию уже тогда, когда всякая опасность миновала, когда преступление его могло остаться безнаказанным. На всякий случай он, впрочем, превратился из де Марсиа в Марсьяка. Осторожность никогда не мешает.
Эта перемена фамилии хотя и сбивает сначала с настоящего пути, но потом оказывается выдумкой, не стоящей внимания.
Кому бы пришло в голову поджидать возвращения сосланного на галеры д'Анжеля? Кто мог, заранее обдумав и взвесив шансы, воспользоваться не только именем Армана, но и всем его состоянием? Кто мог решиться на такой уже слишком смелый, можно прямо сказать, наглый поступок? Кто?.. Единственный человек в целом мире – Альфонс де Марсиа.
И если у него был сообщник, то это был, конечно, тот самый приятель, который ожидал его в Неаполитанском кафе в ночь преступления, совершенного на улице Сен-Лазар.
Этот же лжесвидетель, Викарио Пильвейра, помог отправить на тот свет последнего представителя фамилии д'Анжель в день памятного поединка в Медонском лесу весной 1868 года.
Я, нижеподписавшийся, Фрике по прозванию, очень сожалею о том, что господина Армана нет уже в живых, потому, во-первых, что я постарался бы восстановить его попранную честь, оправдать его перед обществом, а что может быть выше и благороднее, как возвращение честного имени несчастной жертве людской несправедливости? Во-вторых, оказав ему эту услугу, я, может быть, осмелился бы сказать ему, что люблю его сестру, в чем никогда не решился бы признаться ей самой».
Фрике положил перо и перечитал написанное.
«Последнее-то, пожалуй, можно и вычеркнуть, – сказал себе юноша. – Впрочем, слова эти не могут иметь большой цены, так как бедного Армана уже нет на свете, а мне все же как-то легче на сердце, после того, как я написал их. Теперь к делу, друг Фрике! – как говаривал незабвенный Николь. Неужели и теперь не оправдаешь ты себя в глазах твоего достойного благодетеля и воспитателя господина Лефевра? Неужели все эти письменные документы не убедят его в невинности бедного, брошенного всеми найденыша Фрике? Как знать! этот добряк может еще мне пригодиться. Хотя он большой чудак и любит поворчать, но как человек опытный может всегда дать хороший совет и помочь при случае. Он к тому же смел, бесстрашен, никогда не отступает перед опасностью. Еще в детстве учил он меня никого и ничего не бояться, преклоняться только перед ним, перед его волей. Ум хорошо, а два лучше, – пойду-ка я к Лефевру».
И, захватив с собой драгоценные мемуары, Фрике отправляется в Кламар. Он шагает уверенно и бодро и насвистывает веселую песню.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЖЕНЩИНА ВСЕГДА ВЫШЕ И БЛАГОРОДНЕЕ МУЖЧИНЫ
I
По дороге в Кламар
Стоял апрель, и веселые весенние ручьи игриво бежали по тенистой дороге, по которой шел Фрике.
Юноша был весел как солнце, как пробудившаяся от долгого сна природа. Веселый праздник был у него на душе.
Фрике полной грудью вдыхает в себя сильный, смолистый запах распускающейся почки. Он так счастлив, это его двадцатая весна. Он любит Елену.
Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, папа Лефевр, теребите свой седой ус и одолевайте меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».
И как красная девица, забавлялся наш юноша цветочками, пестревшими по краям дороги; тут были маргаритки, белая буквица, анютины глазки. Но Фрике рвал одни беленькие маргаритки, предпочитая их всем другим. Маргаритка издавна считается цветком любви и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек.
Фрике ощипывал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:
– Любит!
Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.
«Что за дурачество! Причем тут эти глупейшие маргаритки? – продолжал он с досадой. – „Любит“… да разве она, это чистое, прелестное создание может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Елена!»
Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет и восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату молодой растительности.
Поэт, мечтатель, назовет это просто весною юной жизни, первой песней восторженной любви.
И тот и другой по-своему правы.
