Наконец, он свободен, он опять в Париже!
Приехал он, вероятно, поздно вечером или ночью. Он знал, что на следующее утро старик Баратен передаст ему эти важные, драгоценные для него мемуары, он знал, что обнимет, наконец, свою несчастную мать, он знал, что вся жизнь его должна быть посвящена достижению одной святой цели, – он знал все это и волновался. Слабый и уже пораженный мозг не мог выдержать такой усиленной работы.
И вдруг попадает он совершенно против воли и желания в историю, организованную его врагами нарочно, с целью погубить его, стереть с лица земли.
И вот он вторично делается жертвой самого гадкого, низкого преступления, и дорогой ценой, ценой разума, судьба сохраняет ему жизнь.
– Другой не вынес бы и части тех страданий, которые выпали на долю этого человека. Все эти ужасы заставляют только еще больше любить и уважать его. В своем настоящем жалком, беспомощном состоянии он, конечно, еще более нуждается в поддержке и помощи, и на мне лежит святая обязанность защитить его от сильного врага, – сказал Фрике.
– Утешил, утешил меня, старика… Доволен, очень доволен я тобой… Добрая, чистая душа… – бормотал растроганный Лефевр.
– Не вы ли сами, господин Лефевр, были для меня всегда живым примером? И теперь, не вы ли оказали первую помощь этому несчастному, не вы ли приютили его у себя и берегли, как родного сына?
– Да разве же его можно было выкинуть на улицу? Приютил, потому что он был бесприютный…
– Следовательно, у вас в доме уже около года живет сумасшедший?
– С одним-то можно как-нибудь справиться, а я вот боюсь, чтобы вместо одного не очутилось у нас на руках два таких субъекта, – загадочно улыбнулся старый Лефевр.
«Это еще что за притча», – подумал его собеседник.
III
Душевнобольной
На кого же это намекал старик? Кроме него с дочерью и больного д'Анжеля, в доме не было никого больше.
Скоро, однако, Фрике понял, в чем дело.
Достаточно было провести сорок восемь часов под гостеприимной кровлей маленького домика в Кламаре, чтобы уже немного разобраться в этом вопросе.
С тех пор как наш Фрике превратился из мальчишки-шалуна в девятнадцатилетнего юношу, он сделался очень прозорлив и проницателен насчет сердечных дел.
В повествовании нашем мы успели сказать только несколько слов об этой молодой девушке, и потому Фрике знал Мари гораздо лучше нас. Выросший и воспитанный вместе с ней, Фрике удивлялся не раз ее кроткому, терпеливому характеру и беспримерной доброте.
С самого раннего детства ей были внушены ее отцом и воспитателем те же гуманные принципы, те же строгие правила нравственности, как и ее названному брату.
– На свете много зла, – говорил им их честный наставник. – Чтобы отличиться от пошлой толпы, будьте сострадательны к несчастным, не забывайте слабых и обиженных судьбой. Если у вас не будет веры в Бога, верьте хоть в свою совесть. Обдумывая и обсуждая только что прожитый день или час, человек не может обмануть свою совесть. Следовательно, каждый должен быть честен с самим собой и за каждое сделанное им доброе дело не искать иной награды, кроме спокойной совести и радости душевной. Единственное существо, перед которым вы не должны никогда краснеть, – это вы сами, так как всякий должен быть сам для себя самым строгим, беспристрастным судьей.
Все эти наставления, повторяемые почти ежедневно и подтверждаемые собственным примером наставника, его жизнью, его гуманным отношением к ближнему, сделали из нашего знакомца гамена Фрике очень порядочного человека. Мари Лефевр была тоже не дурная девушка, но женская натура так сложна и загадочна, так непостоянна и полна таких противоречий.
Здравые наставления Лефевра легко воспринимались живой подвижной натурой Фрике, но идеальная их сторона ускользала от мальчика. Не надо было бояться, что из этого непоседы-шалуна выйдет восторженный деятель, готовый пожертвовать для пользы ближнего и состоянием и жизнью, или самоотверженный духовный пастырь, забывающий самого себя для блага паствы…
Но то же самое воспитание отразилось совершенно иначе на мечтательной белокурой головке дочери Лефевра. Идеалистка, смотревшая на жизнь как на краткое, временное существование, жившая мечтой в ином, лучшем мире, она изображала собой как бы монахиню, жившую среди мирян.
В действительности, у девушки не было никакого призвания к монашеству. Отец, говоривший ей только об обязанностях честного человека, никогда не упоминал ей даже об обязанностях верующего христианина. Мари не увлекалась религией, но, сделавшись взрослой девушкой, задалась одной высокой целью: жить не для себя, а для других. Она посвятила себя поддержке и утешению несчастных.
Со свойственной ее исключительной натуре горячностью и самоотвержением принялась она ухаживать за бедным раненым, так случайно попавшим в дом ее отца.
Но так как злой дух не дремлет и не потерял еще своих прав над бедным человечеством, то и несчастный больной, нуждавшийся так в заботливом уходе и нежных попечениях молоденькой дочери Лефевра, занял скоро слишком видное место в сострадательном сердечке восторженной девушки. Сама того не замечая, Мари с каждым днем увлекалась все более и более своим интересным больным. Это бледное, красивое лицо, эти большие, ясные глаза, глядевшие на нее с такой благодарностью и лаской, эти густые, вьющиеся волосы были ей так дороги, так милы. Всегда послушный, всегда кроткий и покорный, он беспрекословно исполнял все ее приказания и горячо целовал ее маленькие, заботливые ручки. Девушка уже не отдавала себе отчета в том, кто царит в ее сердце – любимый ли человек или бедный, беспомощный больной, нуждающийся в ее заботах. Она привыкла к его нежностям и ни разу не задала себе вопроса, почему так скоро привыкла она к ним? Прощала ли она ему все как больному или позволяла ему эту вольность обращения как любимому человеку – она и сама того не знала.
Мари Лефевр влюбилась в помешанного. Сама она, может быть, еще и не знала этого, но старик-отец
