к ногам испуганного Фрике. За припадком последовал обморок, и обморок довольно продолжительный.
Приведенный в чувство, больной расплакался.
Бедная Мари мучилась и волновалась не меньше его самого.
Воспоминание о чем-то ужасном, созданном его больным воображением, не покидало его и теперь, он и теперь продолжал повторять свое имя и оплакивать судьбу Фрике, которого все принимал за Армана. Наконец, улучив удобный момент, помешанный кинулся на воображаемого Армана, все еще, видимо, полагая, что ему необходима защита, схватил его сильными руками и повалил на землю. В безумно блуждавшем взгляде его не было прежней жалости и нежности, нет – он был грозен и мрачен, налитые кровью глаза д'Анжеля уставились на Фрике с бешеной ненавистью. Больной силился что-то сказать, но у него вырывались только неопределенные звуки.
– Ма… ма… – бормотал он невнятно.
Испуганная Мари хотела было его остановить, так как положение бедного Фрике было не из завидных, но на этот раз и ее влияние оказалось бессильно, Арман не слышал даже, казалось, магического голоса, которому так привык подчиняться.
– Ма… ма… – продолжал он сквозь стиснутые зубы.
– Мари?.. Вы хотите сказать Мари? – спросила молодая девушка.
Но Арман отрицательно замотал головой.
Тогда сам Лефевр, припомнив слова, произнесенные д'Анжелем после дуэли, попробовал заметить, что больной хочет выговорить слово мать.
Но Арман еще отчаяннее замахал головой, продолжая все свое неизменное: Ма… ма…
Тогда Фрике, успевший между тем уже встать с земли, подоспел на помощь.
– Я понимаю, что он хочет сказать, – шепнул он Лефевру, – только, знаете, боюсь, потому что имя это может его довести до окончательного бешенства.
Затем юноша прибавил уже вслух:
– Марсиа!
Фрике угадал: больной силился произнести именно это имя; но впечатление было слишком сильно, с несчастным Арманом произошло после этого что-то ужасное, невероятное. Сильные мужские руки едва могли его удержать, так силен был припадок. Он разбил себе голову и руки о стену дома, и только через полчаса удалось его наконец увести в комнату.
Пока Мари обмывала исцарапанное лицо и руки несчастного, Фрике с Лефевром рассуждали о случившемся.
– Ясно одно, что он живет этими ужасными воспоминаниями, что ненависть и злоба работают в нем с невероятной силой; но делать вывод из всего этого – дело уже не моего ума, не моих познаний, – говорил Фрике. – Вы, господин Лефевр, как человек опытный, наконец, как врач, можете, конечно, предвидеть последствия этого припадка, но я тут не вижу ничего утешительного.
– Да и сам-то я не специалист по душевным болезням, – вздохнул Лефевр. – Исход определить очень трудно.
Весь вечер просидел старик за своими медицинскими книгами. Фрике помогал доброму Лефевру и перерыл всю его библиотеку.
В одиннадцать часов вошла в кабинет отца и Мари.
– Теперь спит, – объявила она. – Галлюцинации мучили его часа два после вашего ухода, а потом стал стихать и уснул.
– А говорил он? – спросил Лефевр.
– Говорил, только так непонятно, бессвязно. Чаще всего повторял: матушка… судьи… стража… кровь… Марсиа… Упоминал и мое имя, – опустив глаза, прибавила девушка.
– Ну, детки, можно, кажется, надеяться… – заговорил Лефевр. – Должно полагать, что серьезного органического повреждения нет, что это временное поражение мозга. Ясно, однако, и то, что всеми этими напоминаниями мы оказали ему медвежью услугу.
– Значит, не надо говорить с ним о прошлом? – спросил Фрике.
– Напоминать-то можно, только осторожно, выбрав время. Немало возились мы с ним, дочурка, надо постараться довести дело до конца – вернули жизнь, вернем и человека. Сильное потрясение было причиной потери разума, сильное потрясение и вернет его нашему пациенту.
– Сами же вы сейчас сказали, что всякое волнение гибельно для него, вредно, а теперь говорите, что необходимо сильное потрясение? – с недоумением поглядел на старика Фрике.
– Ах, говорю же тебе, все зависит от момента… И к тому же надо это сделать осторожно, с подготовкой… Одним словом, я говорю тебе, по-видимому, совершенно несообразные вещи, тогда как на деле…
– Да, так, по-вашему, было бы, например, весьма полезно окружить его знакомой обстановкой, знакомыми лицами? Перевезти его в Версаль к матери, повесить перед его кроватью портрет его покойного отца, поставить в его комнату прежнюю мебель, те вещи и безделушки, к которым он привык с детства…
– Без сомнения! Знакомые образы вызвали бы в нем приятные, отрадные воспоминания, успокоили бы его тревожный дух, рассеяли бы гнетущие его тяжелые думы. Благодетельное равновесие было бы, наверно, спасением.
– Так надо же попробовать, папа! – обрадовалась Мари.
– Да думаете ли вы, господа, о чем говорите? – горячо остановил их Фрике. – Ведь он должен увидеть в этом доме, среди милых, знакомых лиц и лицо своего врага, своего убийцы! Ведь в доме его матери живет
