врага.
Долго крепилась Сусанна, но, наконец, не могла выдержать и решила объясниться с де Марсиа.
Она знала, что, раз солгав, возлюбленный ее пустится на новую ложь, и потому была наготове.
Но сам Фрике был удивлен более всех.
Что за непонятная метаморфоза? Чем объяснить эту перемену в обращении, эту нежную заботливость, эту трогательную предусмотрительность? Его берегли и нежили как любимое детище в доме его заклятого, непримиримого врага!
И ему не открыла своей тайны Сусанна. Материнская любовь, охватившая все ее существо, научила ее сдержанности и осторожности.
Как сказать этому благородному, неиспорченному юноше, нравственно стоящему неизмеримо выше того жалкого круга, в котором сама она увязла, как в гнилом болоте: «Я твоя мать!.. Я бросила тебя на произвол судьбы беззащитным младенцем, чужая рука вспоила, вскормила тебя и сделала человеком, но во мне пробудилось теперь материнское чувство, и ты должен любить меня уже только за то, что я твоя мать. Не спрашивай меня о том, как прожила я жизнь, позорно или честно, должен ты краснеть за меня или нет, не спрашивай ни о чем – я нашла тебя и требую твоей любви. Ты должен, ты обязан любить меня как мать».
Нет, в душе этой потерянной, продажной женщины, которую судьба свела с отъявленным негодяем, проснулось новое, до тех пор неведомое ей чувство – чувство стыда. Она не посмела признаться сыну во всем, сказать ему всю правду.
Сусанна поняла сердцем, что ей надо еще заслужить привязанность покинутого ею сына, что ей надо самой прежде доказать ему свою любовь. Тогда только может она требовать от него взаимности.
Горько раскаивалась теперь Сусанна.
Она должна была молчать, таиться перед родным сыном; она не могла требовать от него ни уважения, ни ласки. Таково было наказание за прошлое, и Сусанна несла его, как должную, вполне заслуженную кару.
Любовь к сыну убила в ее сердце любовь к его отцу. Чем более смирялась она перед сыном, тем меньше любила и уважала любовника.
Де Марсиа, конечно, не мог не заметить, что на каждом шагу, в пустяках, в мелочах приказания его выполняются уже не с прежней безмолвной покорностью. Ему противоречили и делали по-своему, а он совсем не привык к этому.
Сусанна прекрасно понимала, что такое положение дел может привести к весьма плачевным результатам, и потому надо было что-то делать.
Свою поездку в Гонесс она объяснила какой-то вымышленной, не совсем ловко придуманной историей, и де Марсиа не был, конечно, настолько глуп, чтобы поверить ей.
Неаполитанец был очень ревнив, а Сусанна была еще настолько хороша, что ревность эта могла иметь основания, и потому трехдневная поездка ее обостряла еще больше и без того резкие разговоры родителей нашего гамена.
Однажды вечером де Марсиа сказал ей:
– Итак, я, значит, никогда не узнаю, где ты пропадала эти трое суток?
– Я тоже, вероятно, не узнаю никогда, что ты тут делал в эти три дня? – ответила она ему также резко.
– Я занят был обеспечением твоего положения.
– А я была занята обеспечением своего счастья.
– Без меня, за тридевять земель отсюда?
– Да, без тебя.
– Как же это, позвольте полюбопытствовать?
– Послушай! Все это, наконец, надоело… я не в силах выносить долее… Скажи, пожалуйста, почему ты лжешь?
– Когда это я лгал? Да и какая мне стать обманывать тебя, когда я живу только для тебя, для тебя одной, Сусанна. Интересы у нас до сих пор были, кажется, общие.
– Да я говорю тебе не о настоящем.
– О чем же говоришь ты?
– О прошлом.
Де Марсиа вздрогнул.
Он не понял. Он думал, что Сусанна намекает ему на убийство Антонии.
А Сусанна заметила его волнение и повторила, испытующе глядя на него своими черными глазами:
– Да… ты солгал, ты обманул меня.
И де Марсиа, совершенно не владея собой, сдавленным, прерывающимся голосом начал страшный рассказ о преступлении, совершенном им в памятную для него ночь на 20 марта 1853 года.
Молча слушала его Сусанна; она, казалось, онемела от ужаса. Инстинктивно отодвинулась она от рассказчика и старалась не глядеть на него.
Он сказал ей все. Сказал, как нанес смертельный удар, как ограбил свою несчастную жертву, как свалил преступление на бедного Армана. В нескольких словах передал он ей и развязку драмы; с развязкой Сусанна была более знакома, чем с началом.
