– Едва ли… Есть ли какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестную личность только потому, что она возила седока в дождливую мартовскую ночь 1853 года? Ведь это немыслимо, а не только невыполнимо!
– Да, да! Короткая девичья память тут не годится. Шутка ли – семнадцать лет!..
– Да, двадцатого марта минуло уже семнадцать.
– Ты говоришь, шел дождь?.. – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.
– Ну, да! Что ж из этого?
– А к чему понадобился тебе этот кучер?
– Да, видишь ли, показание этого человека необходимо для оправдания одного несчастного, пострадавшего совершенно невинно. Да и к тому же кучер этот мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д'Анжеля, тогда как показание его могло спасти невинного Армана.
– Постой… постой… Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!
– Да я говорю тебе правду.
– Так, по-твоему, выходит, что этого молодца оправдали бы наверно, если бы только кучер, возивший его в Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил этого седока в ночь на 20 марта?
– В Неаполитанское кафе?.. А ты-то почему это знаешь?
– А если кучер пролежал два месяца в больнице, мог ли он явиться в суд? Могут ли обвинять его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.
– Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.
– А дело-то очень просто! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь, – это я, Жозеф Клапе, бригадир 3-й батареи 3-го эскадрона 18-й походной артиллерийской бригады.
– И ты в самом деле помнишь, что действительно возил этого молодого человека? – воскликнул обрадованный Фрике.
– Помню, помню все… вот точно случилось оно вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а жил в кучерах у хороших господ. Харчи хорошие, жалованье большое, а все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Свезу хозяина куда следует, порожним-то не охота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три, четыре. Лошади-то гладкие, сытые – что им делается! Наживал я денежку, и все оставалось шито и крыто.
– Ну, говори же скорее, как было дело в ночь на 20 марта.
– А 19 марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, и я отвез своего барина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было посадить седока.
Я и поехал к бульварам. Вечер-то был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг, около полуночи, полил дождь проливной, как из ведра! Ливрея-то на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока, вдруг, откуда ни возьмись, молоденький барин…
Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля; но было уже довольно поздно, и мне надо было ехать за барином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго, так как я занят. Он велел тогда ехать опять к бульвару и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немножко, думаю: авось вышлет стаканчик погреться… Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока я стоял у дверей ресторана, слышал, как чудак этот потребовал себе чего-то самого холодного. Я еще посмеялся: дрогнешь, не знаешь, как бы согреться, а он пьет холодный лимонад.
Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог-то вот и наказал меня за это.
Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня била меня лихорадка… Призвали доктора, и меня свезли в больницу. Два месяца пролежал я на койке и долго не мог оправиться от пневмонии… Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными названиями! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему так памятен для меня этот проклятый вечер.
– Но ведь ты мог же знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д'Анжеля зависит от показания кучера, возившего его в ночь на 20 марта.
– Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в 1853 году газеты были так дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слыхал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слыхать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слыхал, видит Бог, не слыхал! Писали об этом, верно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.
Фрике торжествовал: наконец-то нашел он свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д'Анжель и адвокат Баратен!
Само Провидение помогло ему найти этого человека.
Он поспешил, конечно, сейчас же ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и что, при первой же возможности, документ этот будет передан в руки д'Анжелей.
Теперь, более чем когда-нибудь, не хотелось умереть юному поручику Фрике: он мог положить в свадебную корзину Лены листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем бриллиантами и дорогими безделушками.
Стоянка в Сомюре была вообще очень счастлива для нашего юного героя.
Перед выступлением из этого города вахмистр их батальона подал ему письмо, в котором стояло следующее:
