женщина. Она важно похаживает по длинному коридору будущей столовой в одном из зданий бывшей ватной фабрики, заглядывая в заваленные глиной, мелом, мусором комнаты, в которых мы развернули борьбу с грязью. В комнатах еще не топили, и было холодно, неприятно. Заведующего столовой мы, работающие здесь уже несколько дней, видели всего лишь один раз: его и свои функции выполняет кухарка.
Следуя указаниям кухарки, мы с Галиной Афанасьевной поставили на плиту огромную кастрюлю с водой и отправились за дровами. Плита запылала.
— Теперь помойте двери, полы, панели, — это распоряжение адресовано нам, трем преподавателям старших классов, — а вы почистите котлы, — это уже касалось двух «обыкновенных смертных» — девушки лет двадцати, с изрытым оспой лицом и невыразительными узкими глазами, и пожилой женщины, бледной, очень бедно одетой, — тоже будущих официанток или судомоек. Получили задания еще три женщины. Одна из них пошла помогать печнику.
В коридоре в нескольких печках весело потрескивают дрова и уголь, отбрасывая теплые отблески на пол. Постепенно в комнате становится тепло, и мы приступаем к мытью.
В ватнике довольно быстро становится жарко. Лица у всех раскраснелись. Движемся, трем, моем, скребем; три мастера мужчины строгают доски и мостят пол. Кухарка наводит порядок на кухне, мы — в комнатах. Уборку коридоров оставили на последний момент.
Столовая, в которой будут готовить одну лишь пустую чечевичную похлебку, приносит нам мало радости, ничто нас не вдохновляет здесь на доблестный труд. Однако хочешь не хочешь, а уничтожать грязь и наводить какой-то уют надо, и постепенно мы втягиваемся в работу.
Галина Афанасьевна Орловская, Татьяна Афанасьевна Любашенко работали молча. Иногда перехватывала их взгляд, который как бы говорил: «Ничего. Работа сносная, по крайней мере по силам. Не было бы хуже!»
К нам часто наведывается кухарка. Окидывая критическим взглядом выполненную работу, она приличия ради отдает кое-какие распоряжения и при этом усиленно вращает пышным задом. Как только кто-нибудь из рабочих появляется поблизости, она нагибается за чем-нибудь на полу и как бы случайно обнажает при этом свои толстые ляжки. Заметила, что она красит губы и что ей не меньше сорока лет.
Сейчас, подойдя к нам, она расплылась в улыбке, выражавшей удовлетворение выполненной нами работой, и почему-то радостно сказала:
— Сегодня придет заведующий.
Перед обедом услышали стрельбу зениток. Все старались работать тихо, чтобы лучше слышна была эта музыка, а то украдкой каждый искал повод выскочить во двор, чтобы посмотреть на радующие зарницы в морозном небе. Где-то очень высоко рокотал наш самолет. За Днепром глухо ухало.
Слушая залпы зениток, один из рабочих не выдержал:
— Советскую авиацию редакция этого «Слова» давным-давно уже всю уничтожила. По каким же самолетам, интересно, они бьют?
Второй, налаживая что-то, молча засвистел.
Зенитки продолжали с короткими перерывами бабахать, а кто-то из наших тихо запел. Внезапно, видимо сама того не замечая, очевидно не ожидая от себя такой прыти, я подхватила мотив, и по коридору поплыла песня, льющаяся из груди, как крик души:
Орленок, орленок, взлети выше солнца,
Собою затми белый свет…
Кареглазый молодой рабочий, вчера успевший нам рассказать, как счастливо избежал лагеря, подхватил песню приятным, мягким тенорком:
и одновременно два голоса, мой и его, слились в один:
Плескала и журчала вода, тихо постукивали молотки, а в четырех стенах билась песня, сжимавшая сердце:
10 января
Несколько дней назад на базаре открыли две большие палатки. За цветной металлолом или изделия из цветных металлов в них платят натурой: хлебом, картошкой, горохом, крупой. Чем кто хочет, в зависимости от того, сколько какая вещь потянет по их ничтожно малым расценкам.
Незадолго до этого «Новое украинское слово» напечатало обращение «Ко всем украинцам», призывая всеми силами помочь «друзьям-освободителям» и как можно дружнее сдавать им все предметы из цветных металлов. Для того чтобы побыстрее выкачать цветной металлолом у голодающего населения, на прошлой неделе прекратили выдавать хлеб всем «не работающим» и всем «работающим на немецкое командование». Однако очередей на сдачу металла, на что так надеялись организаторы голода и смерти, нет; возле рундуков металлолома пусто; на буханки, которые выставлены в витрине соблазняют на преступление, прохожие не глядят, стараются проскочить мимо них как можно быстрее. Ведь цена каждой такой буханки — жизнь родного брата, мужа, сына или дочери там, где сейчас идет кровавая битва за твою свободу, за возвращение твоего правительства.
Столовую, которую мы отремонтировали, еще не открыли, и у меня теперь совсем другая работа. Соседей, которые, не подумав, для чего немцам понадобился металлолом, потащились с ним к рундукам, пришлось удерживать от этого соблазна.
Несколько дней незаметно крутились с Галиной Афанасьевной возле рундуков и радовались безделию продавца.
За буханку или две хлеба, за горсть гороха думали выманить у голодающего населения тазики, горелки, трубы, кружки. А как же! Так вам и понесли! Получайте, голубчики, переливайте на снаряды и пули, а затем обрушьте этот смертоносный груз на головы наших! Плакаты, призывавшие население помочь «друзьям» скорее одержать победу над нами, а также прейскуранты, в которых говорилось, за сколько килограммов металла дают то или иное количество хлеба или крупы, картошки или гороха, — на другой же день сорвали и продолжали срывать, как только они появлялись на стенах рундуков.
А во дворах нередко можно было слышать такие разговоры между соседями:
— Если есть что лишнее, спрячь и помалкивай. Это ведь на голову или в сердце твоего Петра!
— Что ты, ей-богу, за кого меня принимаешь? Просто интересно было посмотреть, что там дают…
Несколько женщин с нашей улицы, которые, не подумав, побежали к рундукам, сами же потом спохватились, и горьким стал для них этот кусок хлеба.
Куприяниха понесла обратно горох, причитая, что невестка, дескать, ошибочно обменяла единственный на все хозяйство тазик, без которого ей ну никак невозможно. Горох вернула и тазик забрала
