Но как раз отсюда бежать не стоит: все трое мы интуитивно чувствуем, что именно здесь позднее можно будет выполнять другую, куда более интересную работу, чем подача чечевичной похлебки, работу, нужную нашим людям, содержание и формы которой подскажет сама жизнь и обстановка.
Зинаида Афанасьевна, сестра Татьяны, которую попросту зову Зиной, так как она немного моложе меня, устроилась на работу секретаря в так называемом отделе охраны здоровья. Начальник этого отдела удостоил се своим вниманием за большую скромность и красивый почерк.
Кроме Зины, как успела узнать, здесь работает немало учителей, и пану Терпило разъединить нас вызывая к себе поодиночке, не удастся, а спрашивать его, в какой нам союз вступить сейчас, мы не будем.
Сегодня по окончании работы в столовой Галина Афанасьевна, передавая свой опыт нескольких дней работы, обучала меня ходить спокойно и медленно по темному коридорчику, крепко держать в руках поднос.
Мы налили в тарелки воды… и до слез посмеялись вдвоем. А полы я после этого снова вытерла, и коллега искренне сказала, что я вовсе не безнадежная, что завтра она «займется мною более серьезно».
Вчера после раздачи того, что здесь именуется обедом, отпросилась у кухарки в городскую управу: не дает покоя желание вырвать наряд на картошку в какой-нибудь близкий район. Галина Афанасьевна обещала кухарке помыть за меня полы и почистить котлы, та охотно меня отпустила.
Варченко обрадовался моему появлению и сказал, что помнит о своем обещании, что второй наряд выдаст при первой же возможности, но что надо почаще наведываться, хотя бы к концу рабочего дня.
В трамвае встретила нескольких учеников. Рассказывали о Пуще, о своей тоске по школе, о новостях… Больше всего было горя. Узнала, что отца Веры Кочубей расстреляли, мать Дмитрия Шейнина близка к безумию — Дмитрий, ученик 7-го класса, зарезан в лесу, сестру Зои Залевской повесили по подозрению в «злостном саботаже», Вера Мазниченко погибла во время разрыва бомбы, две восьмиклассницы умерли от туберкулеза…
Наслушалась бы еще, если бы расстояние было длиннее, если бы не было так тяжело слушать. Вдруг обнаружила, что громкий и неосторожный разговор детей привлек внимание какого-то хлюста. Незаметно перевела беседу на другое и сошла с ними на две остановки раньше. Дети охотно прошлись со мной по снежку и морозцу и в числе всего прочего радостно сообщили:
— А к нам, в Пущу, в госпиталь, с фронта поступает много обмороженных и раненых немцев. Непрерывно их везут и везут…
Как бы в подтверждение того, что гитлеровцы крепко зябнут даже на киевских улицах, мы увидели целую группу солдат, которые оттирали друг другу снегом уши и носы. Дети, переглянувшись со мной, чуть ли не зафыркали со смеху, едва удержала их взглядом от этого легкомыслия.
Навстречу нам часто попадались немецкие солдаты, жалкие и смешные: в платках с наушниками сверху, в неуклюжих, с чужого плеча полушубках, в валенках с чужой ноги; посиневшие, с сосульками на кончиках носов, со слезящимися от мороза и ветра глазами. Обогревая руки дыханием, стуча одной ногой о другую, они производили жалкое впечатление, и этот жалкий вид врага радовал. Если здесь они такие, каковы же они там, на фронте?..
Подгоняемые морозом, мы шли бодрым шагом и вспоминали школу. Дети шепотом рассказывали о самой интересной новости, которую они услышали. От Ленинграда немцев отогнали на много километров, а на остальных фронтах, особенно на Волге, они гибнут несметно. Об этом потихонечку говорят между собою сами же немецкие солдаты. Мать Нади работает в госпитале и все знает. А неделю тому назад ребята нашли в лесу несколько наших листовок.
— После войны вы ведь вернетесь к нам в школу, правда? — спросили меня дети, прощаясь.
Прижала каждого к груди и пообещала вернуться к ним, если только останусь в живых…
Вчерашний день вообще оказался днем встреч. Около остановки трамвая № 16 вновь встретила ученика, Океена Ивашко. Вырос, возмужал. Не назови он себя, я его не узнала бы. После окончания седьмого класса поступил в драматическую студию театра имени Ивана Франко. Перешел на третий курс, уже играл на сцене. Где он сейчас? Пока что в Киеве; посчастливилось избежать плена. Подвизается в театре, избегая мобилизации на мосты, а вот теперь ждет одного товарища… Беседу нашу неожиданно прервал радостно удивленный возглас:
— Оксана, ты?
Не сознавая, к кому относится это обращение, уставилась на вопрошающего, а он смотрит прямо на меня…
Андрей! Лучший друг студенческих лет, единственный товарищ, которому когда-то поверяла все свои тайны, тот, с кем была интересная и крепкая дружба, тот, с кем больше всего смеялись вдвоем, а когда и поплакать не стыдилась, с кем всегда было необычно и радостно, — Андрей — и разрушенный Крещатик, разграбленный, разбитый университет, голодные, зачумленные улицы родного города…
— Как? Ты в Киеве?
— А ты?
Несколько шагов прошли втроем…
Когда остались с Андреем наедине, он внимательно осмотрел меня с ног до головы и, заглянув в глаза, прошептал:
— Побледнела, похудела… но такая же веселая, неунывающая оптимистка… Хорошо с тобой и в этот трудный час, среди руин, в голоде, в тридцатиградусный мороз, Оксаночка…
— Скулить стараюсь наедине, когда уж невтерпеж, а на людях — смеюсь. — И мы, словно сговорившись, идем туда, где меньше руин.
— Я второй день в Киеве и сегодня собирался на Куреневку, хотя был почему-то уверен, что учителей успели эвакуировать…
Незаметно оказались на Печерске. Прогуливаясь по тротуарам заснеженных улиц и беседуя, мы всякий раз, натыкаясь взглядом на чужие военные шинели, отводили глаза на пушистые снежные горжетки, украшающие ветви деревьев. Но уши не отведёшь и не заткнешь, и посреди наших улиц в уши врывался чужой язык.
Беседу прервать невозможно, хотя мороз, который крепчает, старается нас разъединить. Он дымится, он захватывает дыхание, ну и пусть! Андрей меня крепко держит под руку, и нам совсем не холодно, нам даже приятно на морозном воздухе, а от быстрой ходьбы по снегу немного и жарко.
Андрей рассказал, почему он сейчас в Киеве, а не на фронте, как под Полтавой их часть попала в окружение, как избежал лагеря. Случилось так, что пленных перегоняли неподалеку от его родного села. Огромную колонну пленных конвоировали только три немецких солдата. Сговорившись, пленные связали своих конвоиров и рассыпались по окрестным селам. Там их трудно было отличить от тех, которые не были взяты в армию. Андрей с товарищем благополучно добрались до отцовского сарая.
— А раз выжил, значит, баклуши бить не буду. Пока что разыскиваю Федора. От отца узнал, что до отступления наших его оставили в Киеве на партийную работу, — заканчивает свой рассказ Андрей. — Ну, а ты что делаешь? Точнее говоря, что думаешь делать? — поправился он.
Рассказываю ему о работе на кухне. Андрей от души смеется, сочувственно и тепло смотрит на меня знакомым взглядом из-под очков.
— Ах, представляю себе тебя с тарелками и подносом!..
Но смеяться перестает, когда узнает, что столовая при районной управе.
— Держись за эту работу, что бы там ни было. Она может пригодиться. Но не бей посуду, а то прогонят.
Рассказываю ему, как с Галиной Афанасьевной прохожу «первый курс обучения», чтобы несчастные тарелки оставались в целости, и снова Андрей смеется.
— Не забывай о необходимости быть вежливой и выдержанной, «панночка Оксана»…
— «Пан Андрей», вы слишком жестоки со мной, — отбиваюсь я, и оба смеемся так, что на нас начинают озираться немецкие офицерские шинели: кто это, кроме них, смеет смеяться?
Рассказываю, кто из знакомых учителей там уже работает, говорю о нескольких «панах» из так называемых «бывших»: эти наши враги первые побежали за высокими должностями, хотя у большинства из них песок уже сыплется. Обозленные на советскую власть, они сейчас активны. Выжили, к несчастью, даром
