полненькие, аккуратно укутанные сеном, сложены как полагается, что не укрылось от маминого глаза. На мамино «молодец» он скромно ответил, улыбаясь:
— Ведь там все свои люди.
Два дня завхоз с матерью трудились в поте лица. Насыпали, взвешивали, грузили учителям на саночки. Кое-кто из моих товарищей уже так отощал, что не в состоянии был передвинуть мешок, а кое-кто на радостях опустил руки и тоже ничего не способен был делать.
25 февраля
Несколько дней тому назад, потеряв надежду получить картошку по наряду, снарядили Наталку в «обмен»: времени у нее хоть отбавляй, она безработная, так как сапожная мастерская целиком перешла в ведение немцев и там остались одни лишь специалисты. На должность кладовщика сестра не согласилась идти: расстрел здесь вполне реальная возможность, достаточно того, чтобы исчезло что-нибудь из кладовой.
Пока что станет бродить по селам в поисках продуктов на обмен, а там видно будет, что ей дальше делать. Два дня тому назад привезла мешок картошки, две связки лука, буханку хлеба, кислую в качанах капусту, но напугала нас до смерти: дотащив до калитки санки, упала поверх узлов да так застонала и зарыдала, что мы, кинувшись к ней, обомлели. Рыдала она по бутылке молока, разбитой тогда, когда немецкий офицер, которому не ответила на заигрывания, «в шутку» задел легковой машиной санки, и санки ударили ее сзади.
Еле успокоили бедняжку.
…Вот уже два дня, как Наталка спит спокойно, не стонет. Хоть бы на этом закончилась печальная история.
После выздоровления, пока стоит санная дорога, Наталка вновь собирается в Демидов, а оттуда с дядюшкой Опанасом в Литвиновку, где каждое воскресенье ярмарка, а кое-что можно купить даже за деньги.
Мама мечтает о говяжьем жире.
Наталка и мама, тихо побеседовав, заснули, только я «точно окаянная». Воспоминания и думы обступили меня со всех сторон. Теперь — прощай ночь!
…Пять утра. Засыпаю тяжелым сном, но сквозь него слышу, как пыхтит паровоз на товарной станции, неподалеку от нас, я сверлит сонный мозг: «О-ох. и я среди чужих, среди чу-жи-и-их, чуж… чух… чуж… чух…»
6 марта
В надежде легче коротать дни, и не жаль, что проносятся они, горькие и тяжкие, лихие и тревожные. Хорошо, что устроилась на работу. Зарплата ничтожная, работа гнетущая, но день как-то проходит организованно, поэтому немного легче.
Бывают минуты, когда удается читать. Перечитываю А. Толстого «Хождение по мукам», пьесы Алексея Максимовича Горького. Чтение успокаивает, забываешь обо всем. Читает в свободные минуты и Александр Михайлович. Он все больше ко мне привыкает и привязывается, работаем дружно, часто он искренне восхищается моим «прекрасным и жизнерадостным характером»; уже не ворчит по поводу моей подвижности. Последние дни мой «старичок» и сам повеселел. Как-то даже начал тихо подпевать — подкормился, выручила картошка, да и я теперь не забываю его: ношу ему из дому «поныки», обманным путем получаю у Галины Афанасьевны для него два обеда.
— Не регистратор, а клад, — шутя говорит он частенько.
Пять часов дня. Рабочий день закончился сравнительно спокойно: только трижды постучала сегодня в нашу дверь смерть, были и два рождения.
Мама расчищает снег. Второй день метет и завывает пурга. Зима, кажется, с боем, но все же сдается. Когда стихает буран, выглядывает солнышко.
До вечера оно еще покажется; второй день под вечер появляется. Погода под стать моему настроению: случается, злюсь, нервничаю, а затем, в момент кульминационной душевной бури, все завершает нежная и печальная, веселая и задорная песня.
Песня для меня сейчас — чудодейственное лекарство. Ею укрепляю надежду, развлекаю себя в этой тюрьме, к ней прибегаю в наиболее горькие минуты отчаяния…
Неделя промелькнула быстро.
В город почти не хожу. Меньше разрушенных домов вижу, меньше встречаю на улице серо-зеленые шинели, избегаю читать газеты — и сохраняю покой.
Получила «паек»: 10 килограммов сахарной свеклы, 4 килограмма так называемого повидла, 100 граммов колбасы и 100 граммов холодца. Свеклу посушили. Получилось «немецкое печенье», как прозвали ее дети. Для взрослых — эрзац-сахар. Полученное повидло — свекольный жом (сок немцы забрали для патоки себе) — подозрительного цвета.
Когда шла с пайком, кусочек повидла упал на мостовую. Нагнулась поднять и растерялась: на мостовой валялось немало таких же мерзлых кусочков. Подняла тот, — который казался моим. Дома мама рассмотрела:
— Видала! Кизяковое повидло.
Насмеялись и хотели выбросить этот жом, но дети не дали, едят и весь день скулят по нему.
Мама долго думала, как разделить на семерых колбасу и холодец. В общем, лизнули, чтобы не забыть, что на свете бывает и он и она.
Свеклу дали не всем одинаково: кому 10, а кому 20–50 килограммов.
Любопытства ради пошли с Зинаидой Афанасьевной к пану Батраку, заместителю председателя, спросить: почему это так? Он вытаращил на нас глаза и, заикаясь, сказал:
— Какие же вы наивные. Кто это вам сказал, что все теперь равны? Пора вам знать, что есть солдаты и офицеры. Сколько вы получаете? — обратился он ко мне.
— Четыреста рублей! — отвечаю.
— А она сколько? — показывает на Зину.
— Тоже четыреста.
— Ну, а я — тысяча двести. Понятно? С-с-с-оо-лдат и о-о-о-фи-и-цер одинаково р-р-р-иску-у-у-ют жизнью, а получают не о-о-оди-н-наково!
Переглянувшись, мы извинились и, чтобы не рисковать работой, поскорее исчезли с «ясных глаз» «пана».
Ведь он «офицер» у победителя, а мы лишь пленные солдаты.
На лестнице, не удержавшись, посмеялись до слез: ко всему прочему пан Батрак еще и глухой, не услышит. Впрочем, эти «паны» ко всему глухи.
8 марта
Думала, скучно и тоскливо, одиноко и серо закончится и сегодняшний день, но под вечер неожиданно явился… Андрей! Тем приятнее встреча, чем неожиданнее. Уж и не ждала, думала, что надолго подался в село.
— Приветствую, приветствую, сегодня ведь ваш праздник, женский. Чем-нибудь отметила его? — пожимая руку, начал он. — Как самочувствие, как поживает поэтическая официанточка? — дружески иронизирует Андрей, радуя меня своим настроением.
