Работу я кончила. Кладу книги в шкаф, прибираю на столе и слушаю рассказы своих гостей о виденном и слышанном.
Со многими из них уже подружилась. Когда я одна, то не один сослуживец забежит украдкой. А после работы любят посумерничать на диване. Обычно просят:
— Расскажите что-нибудь о школе.
Часто спрашивают:
— Были у вас сегодня молодожены? Любопытство вполне понятное: брак сейчас — большая редкость.
Мы чувствуем себя вольготно. Надо сказать, Александр Михайлович работал только до обеда, а затем ушел домой, почувствовав себя плохо. И досталось бы мне от него за этот шум в загсе! Нюся и Зоя были вчера в опере и делятся своими впечатлениями. Накануне в управе раздавали билеты на празднование юбилея — столетия со дня рождения Н. В. Лысенко, нашего украинского композитора, которого немецкие захватчики при помощи подхалимов мертвого тянут за волосы к себе. Им нужен он как некий, целиком придуманный конечно, пример дружбы украинского и немецкого народов, которая, дескать, длится века.
Вступительное слово сказал «глава» города Фороставский, слово для доклада о жизни и деятельности композитора он дал какому-то «пану» Музыченко. И тот и другой старались доказать, что именно благодаря благотворному влиянию культуры немецкого народа Лысенко и стал выдающимся композитором. Зоя смеется. Бред какой-то! Два года изучала она историю музыки и такого не слыхала.
Биография композитора была рассказана дрожащим голосом. Докладчик явно опасался сказать что- либо такое, что не понравится оккупантам. Видимо, по их наущению он начал толковать о том, что нужно оказывать помощь немецким вооруженным силам, добровольно ехать на работу в Германию и вообще прилагать все усилия во имя победы немцев.
Но только он завел эту препротивную музыку, как публика начала потихоньку покидать места и уходить.
— Озираюсь, — продолжала Зоя, — и вижу, что осталась почти одна в окружении немецких солдат.
— Как это — в окружении солдат? — спрашиваю я.
— Да в театр потом набились немцы. Сперва я их не заметила.
Программа юбилейных торжеств отпечатана была на двух языках — немецком и украинском. Первая страничка — немецкая, орнамент вокруг портрета композитора тоже немецкий, а уж вторая страничка, «унтер андерем»[9], украинская.
Зоя показывает нам эту программу. Беру в руки — и сердце жжет обида за надругательство над памятью любимого композитора. Лысенко и оккупанты, Лысенко нацизм — что между ними общего?
Концерт затеян Форостовским не зря. В конечном счете он нужен был немцам для психологической подготовки населения к предстоящим мобилизациям. Смотрите, мол, и убеждайтесь, как мы крепки, уверены в себе, и не рассчитывайте на возвращение своего, советского…
Сумерки сгущаются, проходит час после окончания работы, но в компании как-то теплее, не хочется уходить. Сажусь в круг. Зоя просит: «Продекламируйте что-нибудь или расскажите из прошлого». Девушке жаль закрытую музыкальную школу, десятый класс которой она кончала бы в нынешнем году.
Возвращались с Зиной в приподнятом настроении. Лица наши раскраснелись, и густая сетка лохматых снежинок приятно охлаждала. Снежок падал и падал, мягкий, пушистый.
29 марта
Усилилась мобилизация в Дейчланд. Полиция хватает безработных, бездетных женщин, молодежь.
Городская управа ради этой ловли работает теперь и по воскресеньям. А в Куреневской управе до четырех часов дня находится дежурный. Вчера председатель, вызвав меня, сообщил под расписку, что я — дежурная. Сейчас сижу вот у телефона, который, к счастью, молчит.
Погода сегодня не радует. Солнце то блеснет, то тут же исчезнет. Небо виснет над головой, хмурое, черное от снежных туч. С омерзительным гулом проносятся вражеские самолеты. Гляжу и ненавижу небо, которое лишь год тому назад любила за бездонную светлую синеву, за солнце, свое солнце, за покой, необъятный простор и за схожесть с морем.
Вот уже несколько дней весна борется с крепкой еще зимой. Март кончается, но непрерывно метет и метет. Деревья потонули в снегу, крыши и столбы электропередачи — в огромных шапках. Днем, когда порой показывается солнце, — тает, а под вечер подмораживает, тогда вновь появляются сугробы, в которые легко провалиться.
Телефон, возле которого дежурю, — в кабинете председателя, большой, светлой комнате на втором этаже. Ее левая стена выходит на застекленную веранду. В комнате две стеклянные двери и два окна; вдоль стен стоят несколько тумбочек с пальмами, мягкие кресла, книжные шкафы, пустые, а потому никому не нужные, новый диван с художественной резьбой.
На правой стене, которая выходит в сад, — пять окон. Вдоль нее стоят письменный стол, тумбочки с пальмами в углу. Тут же — бюст Тараса: от сдерживаемой силы слегка наклонена голова; плечи могучие, взгляд острый, проникновенный. Я как бы слышу:
Если бы ему, живому, попались на глаза статейки тех, что сочиняют газету «Новое украинское слово», проклял бы великий Кобзарь подлых изменников.
Вдоль стены напротив входных дверей — столик с телефоном, опять тумбочки с цветами, стулья. На самой стене — несколько схем «экономического освоения» оккупированных областей, детальный план нашего города со всеми улицами, названия которых поспешили переменить, как будто это может что-нибудь изменить. Тут же большой, во весь рост, портрет, от которого отвожу глаза. Хочется кинуться на него с кулаками, разорвать на малюсенькие кусочки. Это же чудовище, несущее людям беды-войны, голод, руины.
Тарас упрямо глядит в угол, а этот вурдалак исподлобья. Взглядам обоих никогда не сойтись.
Еще не так давно в этом здании находились детский сад и ясли. Оно — двухэтажное, с садом. На некоторых кабинетах и ныне рядом с новыми надписями сохранились таблички: «Ползунковая группа», «Старшая группа». К примеру, мое бюро метрик занимает «Музыкальную комнату».
И горько и смешно слышать:
— Где тут деньги дерут за коров, лошадей и собак?
— У ползунков. Идите вон туда.
Любопытно, что малышей сирот подбрасывают именно управе. Вчера подобрали мальчика 1940 года рождения. При нем была выразительная записка: «Отец погиб, мать скосил туберкулез. „Освободили“ — так уж кормите, он из этих яслей».
…Читала, смотрела в окно, думала, писала и вновь читала. Срочной телефонограммы записывать не пришлось, и точно в четыре часа я исчезла из этой неприятной, чужой комнаты.
5 апреля
