— Не то. Мальчик крепкий был, пускай не врут. Ослаб он за последний месяц без матери. Ой, голубушка, тут еще одно горе было! Горя не оберешься…
И он горько, не одерживая себя, снова заплакал. Не удержалась и я.
Немного успокоившись, Коваленко рассказал, что его невестку месяц тому назад схватили на улице во время облавы и увезли куда-то за Белую Церковь на земляные работы. Ребенок захирел без матери. Уж что ни делали: брали для него козье молоко, соседка подкармливала, но младенец чах, хирел. И где только они не искали Шуру, сколько пережили! Позавчера утром вернулась, сбежала из лагеря, ещё застала живым сына. А вот кормить его не могла: исчезло молоко, перегорело. Сама стала на тень похожа. Вернулась утром, а вечером рвала на себе волосы над мертвым сыном.
— Уже время бы и хоронить ребенка, а она все голосит и не дает. Вот доплелся к вам. Теперь пойду утешать Шуру.
Свидетельство о смерти написано, а деду трудно подняться со стула, сидит, прикованный к нему горем и отчаянием. Вижу по глазам, что хочет еще что-то сказать, что-то попросить, и догадываюсь, что именно.
Когда я взяла метрику о рождении Грицика и хотела перечеркнуть ее, чтобы положить в архив, старик схватил испуганно меня за руку:
— Ой, не делайте этого, отдайте нам!
Посмотрев старику в глаза, говорю:
— Распишитесь в книге копий «свидетельств о рождении». Я выпишу вам метрику задним числом. Она пригодится Шуре. Знаете, для чего?..
Старик одобрительно и радостно кивает головой:
— Об этом и думал дорогой. Потому что в тот раз вы кому-то выписывали такую же метрику и наказывали больше не терять.
Взяв одно свидетельство о смерти, а второе — о рождении Грицика, старик крепко пожал мне руку. Я подбодрила его на прощанье:
— Вот вернется сын после войны, и у вас будет еще внук.
B отделе тихо, посетителей больше нет. Возьмусь сейчас за дубликаты. Вчера заведующая домом инвалидов принесла целую лачку справок о смертях.
«А Коваленко хорошо все взвесил, — подумала я о старике, делая дубликат записи о смерти его внука. — Паспорт Шуры припрятал, чтобы не вычеркнула оттуда сына, и догадался, почему не требую его». В графе о предъявленных документах пишу серию паспорта матери, номер его, кем и когда выдан, взяв все эти сведения из книги записи рождений.
Прибежала взволнованная Зина. Смеется и торопливо рассказывает:
— Ой, послушайте только, что было сейчас в отделе труда, что было!
— Да ты говори толком.
— Под самым носом у Веника на портрете Гитлера, который висит над его головой, кто-то, должно быть еще с вечера, старательно переделал подпись «освободитель» на «вывозитель». Весь день посетители молча читали. Помалкивали и мы, весь финансовый отдел, а сейчас вот председатель заметил и напустился на Веника, на делопроизводителя, на всех в отделе. Разошелся, со злости чуть не лапается: «Вы не могли не видеть этого. Так вам и листовки большевистские положат под самый нос, а вы не заметите! Так и управа превратится в большевистское подполье! Удивляюсь вашей близорукости, до сих пор не знаете, с кем работаете!»
— Ну а Веник что ему ответил?
— Даже вспотел от испуга, выжимая из себя «жалкий лепет оправданья»…
— А как же «вывозитель»?
— Замазали, переделали. Сейчас начальники отделов в кабинете председателя. Наверно, дает им нагоняй. А вас почему не позвали?
— Видимо, потому, что я одна в отделе и отвечаю сама за себя. Если бы здесь висел портрет, ему была бы другая кличка: «умертвитель».
Зина, довольная моей выдумкой, подхватывает идею:
— А в финансовом отделе — «грабитель», в «гражданской опеке» — «мучитель». Вот злились бы немцы! Разогнали бы всю управу!
Нет, ничего бы это не изменило. Надо разумно действовать.
Полил дождь, а дверь комнаты словно ветром распахнуло. Передо мной — женщина. Она горько плачет, заливается слезами:
— Игоречек, мой Игоречек, что я без тебя буду делать! Ой, голубушка, ой, родная моя, посоветуйте, помогите!
Усаживаю на стул, успокаиваю, жду, пока выплачется. Ну вот, к ней вернулась способность связной речи. История простая, обычная теперь. Муж на фронте. Сын умер. Завтра похоронит Игоря, а при очередной мобилизации населения о ней не забудут. Хоть укладывай вещи и заранее готовься к отъезду в Германию.
Две беды сразу, и одна тяжелее другой: потеря ребенка и потеря родины. Нет, покорно склонять голову не надо. Так не годится.
Вижу — в руках у женщины паспорт и свидетельство о рождении сына. А зачем оно, это свидетельство? Могла же мать «потерять» его, куда-то засунуть, тогда достаточно для бюро и оправки о смерти.
Говорю ей об этом. Сперва плохо соображает, к чему я клоню. Смотрит на меня внимательно, очень внимательно, и затем, поняв, шепчет: «Спасибо. Век будете сестрой».
Беру у нее паспорт, а метрику она прячет. Вписываю в паспорт трехлетнего Игоря и ставлю печать. Говорю наставительно: «Вы могли это сделать и раньше».
Спешить некуда ни ей, ни мне, и мы садимся на диван. Уже более спокойно рассказывает о себе, о болезни ребенка, хождении по селам в поисках хлеба насущного. Вдруг отчаяние вновь ломает ее голос:
— И откуда взялась эта скарлатина на мою голову, как это я недоглядела ребенка! Что я теперь скажу Степану о сыне?
— Успокойтесь. Это эпидемия гуляет по городу.
Какое-то время молчим. Затем она вспоминает живого Игоречка, его глазки, смех, детские словечки, теплые ручки, обвившиеся вокруг шеи, прикосновение уст ребенка, когда он так забавно делал маме «цьом».
— Остались сейчас со свекровью сиротами, — и снова в плач.
А дождь шумит…
12 июня
Сегодня кроме смертей регистрировала браки. Одна пара была интересная: оба молодые, застенчивые. Когда я начала задавать обычные вопросы, невеста от застенчивости спрятала лицо в букет. Оба работают в садоводстве. Он — студент сельскохозяйственного института. Уже кончал бы, если бы не война. Невеста — с десятилетним образованием. Пока оформляла запись, мы познакомились, и поздравление было сердечное, на родном языке.
Спустя час пришли еще двое. Жениху — 67 лет, (а крепкий еще старик), невесте — 60.
— Окрутите нас, пожалуйста, а то моя старуха месяц сидит без хлеба. Без брачного свидетельства ее на иждивение не возьмешь. Дирекция Сырецкого хозяйства послала в загс. Прожили с женой около тридцати лет и думать не думали о каких-то там бумажках.
Это говорит «жених». Он садится к столу и усаживает «невесту» рядом с собой. Та смеется и слегка отталкивает его:
— Тебя и здесь сейчас узнают, чертова насмешника.
