— Не плакать же мне в роли «жениха», — смеется он и тянет жену поближе к себе. — Век прожили, не плакали, а теперь в загсе и подавно грустить не будем.
Жена виновато улыбается. В ее взгляде читаю: «Послушайте только, он вам наговорит!»
А старик очень симпатичный, видный, усатый, свежее лицо, веселые голубые глаза, а волосы — серебристые. Очень высокая кряжистая фигура, язык — бритва.
— Ну, матушка, не сердитесь, венчайте. Вы — своя, это уж знаю.
— Да оставь ты эти шутки! Человек может обидеться: «матушка»! — рассердилась жена.
— А я вижу по ее глазам, что понравился. Еще бы! Казак, да с этакими усами, — дразнит он жену.
— Нужно же нам это несчастье на старости — хождение по загсам! У нас ведь сыны старше вас, а мы вам голову пришли морочить! — говорит, как бы извиняясь, «невеста».
— Да, сынки у нас — орлы! Залетели далеко, бьются отчаянно! Думаю увидеть, думаю встретить, дожить бы до этого дня. А сейчас, симпатичный батюшка, записывайте без всяких там хитростей: вывешивания объявлений, сроков.
— Хорошо, не буду вывешивать, все бумаги оформлю сейчас, задним числом, — соглашаюсь я и делаю запись.
«Невеста» смотрела-смотрела на меня, остановила взгляд на косах, а затем:
— Теперь только вспомнила, что знаю вас. По Пуще. Мы там жили до войны, мой работал в санатории.
Свидетельство о браке готово. Поздравляю «жениха с невестой», и втроем смеемся над записью: «Пан Коваль… с пани такой-то…. числа такого-то зарегистрировали свой брак… Пани такая-то приняла фамилию своего мужа… пана такого-то».
— Ну, пани Ковалиха, вставай, расселась, как на свадьбе. Стала «законной», не горюй. На год-два «беззакония» хватит и этой бумажки, а там она уже не нужна будет. А «симпатичный батюшка» снова пойдет учительствовать.
На прощание пригласили обязательно зайти когда-нибудь к ним. Обещала. Этот старик мне определенно понравился. Он не то в шутку, не то всерьез сказал:
— Зайдете — не пожалеете. Кое-что интересное расскажу.
Живут они за Бабьим Яром, в Сырецком хозяйстве. Там Коваль и работает.
Когда новобрачные ушли, я сделала все дубликаты. Свидетелей не было, и за них надо было расписаться. За одного расписалась сама левой рукой. Вторым «свидетелем» была Зина. Та тоже, ради предосторожности, расписалась левой рукой.
13 июня
Несмотря на дождливую погоду, ко мне идут и идут посетители. Зарегистрировала два рождения, четыре смерти, один брак, а то просто писала женщинам, которые обращались ко мне, заявления в «общественную опеку», налоговый отдел, в комитет взаимопомощи, в отдел труда. Напишу такое заявление, а потом иду к кому-нибудь из начальства и канючу, прошу пособить.
Заработалась и не заметила, как в дверях появился как-то неожиданно Семен Григорьевич Заторный, брат матери.
«Зачем это он ко мне?» — подумала, и сердце сжалось от тревожного предчувствия. Загорный как вошел, так и повалился на диван.
— Катя, Катерника моя!..
— Что, что случилось с Катей?
— Умерла, умерла Катя!
Я чуть не упала. В глазах потемнело, ноги подкосились.
Умерла Катя? Такая жизнерадостная, красивая девушка? Я же видела ее три дня тому назад и обещала в воскресенье зайти к ним! Катя мертва?
Волнение разрядилось слезами. Заплакали с нами и две женщины, сидевшие в загсе. Из путаного, взволнованного рассказа дяди узнала: накануне на полях орошения взорвался снаряд. Рядом с этими полями немцы устроили стрельбище и тренировались, не обращая внимания на людей, которые работали поблизости. Несколько человек ранило, Катю в том числе. Забрали ее в больницу, а вечерам она умерла. Все произошло неимоверно быстро.
— Как она не хотела работать там! Как не хотела! Скрывалась от принудиловки, избегала. Угрожали ей угоном в Германию. И все из-за проклятого Веника. Позавчера забрал ее с полицией, поднял ночью с постели. Я же просил, умолял… Ведь дома ребенок, одни мы, без матери…
У Семена Григорьевича уже не было сил рыдать, и он умолк. Дрожащими руками вынул папиросу и, вздыхая, закурил.
Я знала, что Катя скрывается от трудовой повинности и дома ночует не всегда. И надо же было ей попасть в руки полицаев, в недобрый час оказалась она у себя в комнате! Матери у нее нет, умерла зимой прошлого года после операции. О двух сыновьях Семена Григорьевича ничего не слыхать, где-то воюют. Один лишь семилетний Виктор и остался теперь.
Свидетельство о смерти пишу словно чужими руками. Смотрю на фото в паспорте и опять же не верю, что Кати уже нет. Перечеркиваю паспорт, срываю фотографию. Женщины проклинают войну, немцев. Дядя, плача, о чем-то спрашивает, что-то ему отвечаю — глаза мои застилает пелена слез.
— Куда же мне теперь с этим? — опросил дядя, совсем теряя рассудок от страшного горя. — Эти два листочка бумаги — моя Катя? Все, что от нее осталось?
Кареглазая блондинка, девушка с кудрями над высоким лбом, с такой милой улыбкой… Загорная Екатерина Семеновна… Возраст: 18 лет.
17 июня
Уже не льет, а моросит мелкий дождь. Холодно. Замерзаю в шерстяном платье и ватнике. Минутами не верится, что может быть солнце, тепло, лето. Тучи обложные, дождь зарядил надолго, а огороды наши стоят еще не обработанные до конца, и все, что высажено там, может вымокнуть.
B понедельник похоронили Катю. И сейчас все еще не верится, что никогда больше уже не увижу ее. Похороны были с панихидой, как в старину; советские обычаи сурово запрещены в любом случае жизни.
В гробу Катя лежала, как невеста: во всем белом, в фате, венке. Гроб несли юноши, перевязанные белыми платками, как свадебные «бояре», с букетиками на груди. Во время выноса гроба из дома крестная мать осыпала его хмелем и рожью.
Цветов было удивительно много, принесли их подруги, товарищи по школе, родственники. Цветами усыпали всю дорогу до кладбища. Венки и крышку гроба несли школьные подруги Катерины — «дружки». Все они были в белых платьях.
Народу собралось видимо-невидимо. Траурная процессия шла по центральной улице, мимо полиции. Завидев ее, полицаи снимали фуражки, но никого это не тронуло. Только шепот, подобный шелесту, прошел: «Вот и здесь они, душегубы!» Кричал, убивался отец Кати, голосила с причитаниями ее крестная мать. Плач переходил в сплошное рыдание, ведь у каждого — свое невыплаканное торе: погибший на войне или попавший в плен муж, брат, зять, дочь или сестра, угнанные в Германию. А сколько киевлян замучено в гестапо, погибло от голода, болезней, пришедших вместе с оккупантами! Пусть же кара за все это зло поскорее обрушится на их головы!
Я плакала мало, ненависть сушила слезы.
