рождения — 1926. И вот месяц и число мы придумали другие — 31 декабря. Метрику сына она на какое-то время «потеряет», а сейчас необходимо немедленно исправить дату в домовой книге: к римской десятке прибавить две палочки. От Степаниды Поликарповны иду к Потий — спасать таким же образом эту женщину и ее дочь, Нонну.
В списках появляется все больше и больше отметок о броне и пометок, освобождающих от явки на сборный пункт. У меня, если говорить о выдумке, оказались неплохие способности. Впрочем, многое подсказали сами мои «подопечные».
…Какие же длинные эти улицы, Новая и Старая Забарские. Пойдешь по ним — не скоро вернешься. Едва волочу ноги. А ведь люблю ходить, прислушиваться, как шелестит осенняя опадающая листва, как шепчет о своем умирании для извечного рождения вешней порой. Между усадьбами разбросаны разноцветные коврики. Ветерок шевелит опавшие листья яблонь, груш, вишен, берез.
Около водопроводной колонки беседуют женщины. Они явно ждут меня, хотят поговорить.
— Добрый вечер! — приветствую их.
— Вечер добрый! Небось устали?
— Ну и улица же у вас! Бесконечная.
— Зато прямая.
Обступили, а затем тихо:
— Какое там еще лихо нас ждет после этой мобилизации?
— А может, есть уже что-нибудь радостное?
— Заходите, заходите к нам почаще, и не только перед бедой.
— Расскажите, где действительно проходит фронт?
— Расскажу. Вот закончу проверку и у всех побываю, — едва успеваю отвечать.
— Заходите, заходите, пожалуйста!
Вдруг женщины умолкают, наклонившись к ведрам с водой и берясь за коромысла: мимо прошла какая-то женщина с корзиной. Миновав два двора, она исчезла. Ее проводили до самой калитки хмурые взгляды. А затем посыпалось:
— «Хвостдейче»!
— Будут бить их и в хвост и в гриву!
— Тише вы, застрекотали!
Обещаю зайти, подбадриваю и направляюсь в соседний двор, в калитке которого стоит хозяйка и дожидается меня.
— Добрый вечер. А я вас жду-жду, потому что должна в том списке быть.
Заходим в дом.
— Зоечка, иди, детка, погулять! — выслала хозяйка из комнаты девочку лет девяти, а сама сразу же говорит мне:
— Помогите, чтобы мне не нужно было идти на комиссию, иначе я погибну. Муж высох за эти дни, думая о беде…
В регистрационной карточке сказано, что ее муж инвалид, сама она бездетная. А кто же эта девочка, только что подметавшая комнату?
Спрашиваю и узнаю, что это сестренка хозяйки. Она тут, можно сказать, живет постоянно, так как отец стар и болен, но прописана девочка у старика, на Вышгородской улице.
— Вот и хорошо! Завтра же пропишите Зою у себя, чтобы и формально стала она вашей иждивенкой. Зачем ребенок старику? В карточке я отмечу, что вы не обязаны являться на комиссию. Как же это вы не догадались заявить во время регистрации о том, что у вас живет младшая сестра?
Женщина смотрит на меня, удивленная, радостно взволнованная. Затем со страхом спрашивает:
— А пропишут ее в нашей квартире?
— С пропиской детей дело простое. Ведь это зависит от управы, разрешение коменданта города не требуется.
— Ох, дожить бы уж до утра, сделать все это и успокоиться! Измучили меня страхи. Вот ведь какое было безвыходное положение.
— Носятся слухи, что вернется в наш район загс. Тогда впишу вам ребенка в паспорт, а потом это вам еще не раз пригодится, — говорю на прощание Марии Шаменко, а она молча смотрит на меня. И как смотрит!
Ходила я сегодня дотемна… Вернулась домой усталая, но довольная сделанным. К тому же многие женщины и девушки нашего участка имеют броню но месту работы.
22 октября
Снова вечер, но дождливый, темный, холодный. Моросит. Под ногами грязища и мокрые листья, над головой — тяжелые, низкие тучи, которые ветер не перестает трепать. Он воет и гудит в проводах, гнет долу вершины деревьев, хватает людей за полы одежды и валит с ног.
А на Забарских, поближе к лесу и полю, он разошелся в неудержимом своеволии, гоняет воду в уличных лужах, швыряет в лицо мокрые листья и мутные брызги. Я дважды падала (хорошо еще, что не в лужу!); ноги мокрые-мокрые, лицо и волосы исхлестаны дождем и ветром, одна пола пальто грязная, замызганная. Зато настроение совсем иное, чем погода; на душе спокойно и радостно оттого, что могу помогать людям.
Воюю с ветром и смеюсь над его бессилием перед человеком. Он хочет, чтобы ты задохнулась, но повернись к нему спиной — и он покорно положит тебе крылья на плечи; он кинется с путами к ногам твоим, чтобы свалить тебя, а ты пошире расставь ноги и увереннее упрись ими в родную землю — он тогда мягко проскользнет и сам упадет к твоим ногам; он хочет запустить тебе в лицо грязищей, а ты посмейся над его бессилием — и он вымоет тебе лицо шелковистыми прозрачнейшими капельками…
Не бойся его — он будет покорен. Улыбнись ему — и он даст тебе радость.
Мама не пускала меня сегодня на участок: «Погода такая противная, а ведь там гуляй-поле, а не улицы. Промокнешь, простынешь…» Чтобы успокоить ее, надела зимнее пальто и платок. «Обходи лужи, потому что сапоги пропускают воду. Поздно не задерживайся», — напутствовала меня мама. Эх, была бы только та беда, что сапоги протекают!
Те, что получили броню, отмечены мною утром в управе (матери принесли паспорта), но к нескольким еще надо зайти.
…Стучала-стучала в одни высокие тяжелые ворота и не достучалась. А это был последний двор, намеченный сегодня. Калитка на крепком запоре. Вновь подалась к воротам. Присмотрелась — прикрыты не очень-то крепко, перекладина не заложена. Попробовала просунуться — пролезаю. Раздвинула пошире щель — и вот я стою в незнакомом дворе. Посреди огорода — дом с высоким крыльцом. Ветер гудит. Но что это? В сарае кто-то приглушенно рыдает, жует корова, и кажется, что плачут двое. Я растерялась. Куда же идти? В сарай или в дом? Направилась к сараю.
— Есть тут кто живой? — спрашиваю.
Корова протягивает морду и откликается протяжным «му-у». А затем с пола поднимается высокая женщина, которая лежала возле коровы, содрогаясь от рыданий. Тут же дойница с молоком.
— У вас умер кто?
— Ой, голубушка, оплакиваю живую, словно мертвую… Вы броню пришли проверить, а брони у нее и не было, сидит уже на чемодане… Ой, Валечка ты ж моя, уж лучше бы я тебя не родила в лихую годии-и- ну-у для такого лихолетья-а-а! — опять заголосила женщина. — Одну возвратили изувеченную, больную, а теперь последнюю забирают…
Тут в сарай вошел хозяин:
— Зайдемте, пожалуйста, в дом. Маруся, ты опять начала голосить? — А у самого тоже глаза заплаканные.
— Добрый вечер дому сему!
— Ох, до чего же это тяжелый и проклятый вечер, — горько отвечает мужчина.
