— Вот она, наша приговоренная, — показывает мать на девушку и едва удерживается от плача. — А тут еще беда. Нога у нее чирьями покрыта. Валюшечка ты моя, Валюшечка! — вновь разрывают сердце стенания матери.
— Перестань же плакать. Пришел человек, — может, посоветует что-нибудь разумное, а ты разошлась! — говорит сердито хозяин, обращаясь к жене.
В ответ на мое приветствие Валя кивнула головой, но не подняла глаза. Кому же приятно напоминание о том, о чем меньше всего хочется думать? Из комнаты справа, выходившей на кухню, показалась Валина старшая сестра. Она печально, с немым вопросом посмотрела на меня тем взглядом, который лишен надежды, отравляет душу и сжимает сердце выражением немого отчаяния: «Вот, видите…»
— Послушайте, чего это мы все сбились на кухне? — молвил хозяин. — Проходите, пожалуйста, в комнаты, — обратился он ко мне.
Иду в комнату справа. За мной последовали все, кроме Вали, которая так и осталась сидеть на чемодане, молчаливая, придавленная.
«Эта больше чем кто бы то ни было знает правду о стране рабства… Сестра, конечно, рассказала. Комиссия не признает Валю негодной: два чирья на ноге — не причина, ходит ведь… Но что-то надо придумать», — лихорадочно мечутся мысли. А что скажет отец, — может, вместе что-нибудь придумаем. Метрика? Но ей восемнадцать лет. Разве что по способу Веры? Но печать о браке? Обнаружится! А все же почему они сами до сих пор этого не сделали? Нет, видимо, связи ни с кем, кто мог бы укрыть, спрятать… Молчим. В комнате до жути тихо. Отец ждет, что я скажу, а мать… Она уже не плачет, но взгляд ее, глубокий, умоляющий, взывает о помощи. Не откликнуться на этот призыв просто невозможно.
Вернее всего взять карточку из картотеки. Вычеркнуть Валю и не внести в список после проверки всех, кто имеет броню. А потом пускай обнаружат. Соседям скажут, что из-за больной ноги забраковали. Ночевать будет, если начнутся облавы, у меня, пока все не успокоится. А тогда устроится куда-нибудь. Зиму продержится кое-как…
— Никуда вашей Вале не надо ехать, — нарушаю гнетущую тишину.
И тогда заговорили все. Теснее сбились, уселись поближе.
— Валя, иди сюда! — позвала мать. — Вот так она уже третий день сидит на чемодане…
— С броней хозяйство подвело: обещали дать, а затянули до сих пор, теперь освободили от работы говорят: «Езжайте».
— Вот-вот, надежда на освобождение и подвела, а то бы давно что-нибудь придумали с нами. Я же вас знаю, вы дочь Даши, а она наша родственница, хоть и дальняя…
— Все мы сейчас самые близкие родственники. — замечаю я. — Все в плену, и все должны друг другу помогать увернуться от мобилизаций.
— Я уже побывала в этой проклятой Германии, узнала правду, могилой она для меня стала, — говорит, кашляя, Ивга[11].
— Приехала с туберкулезом, теперь спасаем, но удастся ли выходить? Молоком только и поддерживаем. Ей бы нужно как можно больше молока, но сколько его остается после тех проклятых поставок немцам?
Подошла Валя, посмотрела на меня внимательно, а тогда спросила:
— Ваш муж преподавал в вечерней школе? Вы к нему приходили? Я до войны кончила девять классов этой школы.
Подтверждаю, что муж работал в вечерней школе и я действительно приходила к нему.
— Наша Валя спаслась от двух мобилизаций. Повестки ей присылали, и не одну. Решили мы, что ей опять следует объявиться и попросить вас… — План отца почти во всем совпал с моими намерениями.
— А там видно будет, что дальше делать, — озарил всех теплый блеск повеселевших материнских глаз.
— Много мучилась, осталось уже меньше. Вон в лесу, где работаю сейчас, лесорубы часто находят наши прокламации. — И отец заговорил о том, что его больше всего волновало: — Сколько еще «освободитель» будет пить нашу кровь, высасывать из нас соки? Ох, скорей бы скинуть это ярмо.
Мне пришлось разделить с семьей Иващенко ее скромный ужин — тыквенную кашу. Валя со вздохом облегчения вынула вещи из чемодана. На стол из него перекочевали и подсохшие ржаные пирожки, которые мать напекла на дорогу. Съели и их, размочив в молоке.
Собираясь уходить, даю последние наставления:
— В случае чего немедленно разыщите меня. Дома или там… Бывать у вас чаще, чем у кого-либо другого, я не могу. На участке попадаются разные люди. Есть и такие, что надеются награду получить за работу в Германии…
— Там их бесплатно зароют в братскую яму. Получат и «поместье» — концентрационный лагерь с проволочным заграждением. Будет им и работа по восемнадцать часов в сутки, и охрана для прогулки по «европейской улице», — со злостью говорит Ивга.
— Сердце болит за тех, кто едет поневоле, не имея другого выхода, как вот у нас могло случиться, — грустно говорит мать.
Иващенки провожают меня всем семейством до самых ворот. Еще раз успокаиваю мать: Вали в списке уклоняющихся не будет.
— Спите спокойно! — говорю на прощание.
На улице вновь воевала с ветром. Дождь немного утих.
25 октября
Вчера утром полученная накануне телефонограмма погнала всех инспекторов и управдомов в городскую управу. Форостовский проводил там совещание. Господин председатель городской управы на этот раз был не в настроении. Что-то его беспокоило, пугало и раздражало. Приметив это, я слушала его с жадным вниманием и затаенной радостью. Вокруг хитро щурились сотни глаз, губы прятали усмешки. А по сцене ходил, нет, бегал толстенький панок и злобно гнул, ломал правду, пытаясь обмануть нас и уверенными жестами и мимикой раскормленного лица. А она, эта правда, — так чувствовала я — спокойно вошла в зал, стала в проеме двери и сказала: «Вот я!»
Председатель старался убедить инспекторов и управдомов в том, что сейчас необходимо усердно работать для победы немцев. Этот холуй оккупантов изрек по-немецки пословицу: «Желаемое (немцами) должно быть осуществлено». Он не мог однако же лгать бесконечно и предостерегающим тоном заявил, что Советский Союз связан теперь военным договором с Англией и Америкой и об этом тоже нужно помнить.
Форостовский выразил недовольство настроениями киевлян, «большинство которых затаенно ждет Советскую Армию». Вспомнив о ней, председатель даже позеленел от злости. Он кричал о «жестокости Советов», о «реках крови и миллионах трупов». А затем, накричавшись, словно поперхнулся этой смесью из лжи и клеветы и огласил короткий приказ о «неотложных задачах». Вот они, эти задачи:
1. Немедленно закончить мобилизацию женщин от 16 до 45 лет и отправку их на вербовочные пункты для дальнейшего следования в Германию: убеждать людей, чтобы они ехали сами, по доброй воле. Без промедления закончить проверку использования брони, предоставленной предприятиям. За каждую укрывающуюся от мобилизации девушку или женщину персонально отвечают инспектор частного сектора и управдом. Следует твердо помнить: «наши друзья» не любят шутить.
2. Организовать противовоздушную оборону, дежурства по ночам. Советы перешли в наступление, этого не следует скрывать, и воздушные налеты участятся. К работе в этом направлении приступить сейчас же, не дожидаясь инструкций, которые на днях будут изданы. Пока можно руководствоваться правилами ПВО довоенного времени.
Заместитель председателя городской управы Волконович, бывший заведующий учебной частью школы № 19, куда меня перевели после эвакуации из Пущи, говорил на совещании о проституции.
Изложенное им до ужаса циничное требование было таково: выявить, взять на учет всех женщин
