узнала тебя еще издали, фигуру твою, рубашку. От волнения у меня подкосились ноги, и я, чтобы не упасть, побежала прямо к тебе… Остальное помнишь? Мы остановились одновременно. Я сперва оказалась на корзине с селедкой, счастливо охнув, а потом у тебя на груди. Затем ты уже нес корзину, и мы спешили в школу, потому что было так много работы до вечера, а я еще должна была съездить домой, переодеться…
…И вчера и сегодня я вспоминаю ту минуту, когда, не в силах совладать с собой, припала к твоей пруди. Мы молчали, словно онемев от счастья. А когда ты усаживал меня в трамвай, то сказал лишь два слова: «Приезжай скорее!» Но как сказал!
А теперь ты возвращайся скорее!
С Новым годом, мой любимый, мой самый дорогой!..
1943
23 января
Вернулась на свой участок! Две недели выдавала хлебные карточки в комнате инспекторов. Чтобы дать людям передохнуть, почти не появляюсь на участке. Для связи с населением выбрала двух помощниц: пожилую женщину и ученицу Михаила. Через них сообщаю, что необходимо сделать. Сегодня передала приказ административного отдела: ожидается оттепель, и нужно посыпать возле каждого двора песком или шлаком.
Утром на совещании новый старший инспектор, «пан» Могилевский, набросился на инспекторов за то, что они, мол, мало штрафуют. По его словам, в прошлую среду в Подольской управе честили «Куреневское Представительство» за жалкое количество штрафов в январе и за то, что в женский концлагерь за Сырцом с Куреневки не направлена ни одна «преступница». Разве так работают?
Совещание закончилось суровым предупреждением: немедленно каждому обойти свой участок и штрафовать, штрафовать. Нерадивые инспектора будут уволены.
27 января
Мама говорит:
— Если не сможешь придраться к кому-нибудь, оштрафуешь меня. Не суши себе голову, а то заболят чемеры (чемеры на ее языке виски).
И в самом деле: для начала выход есть. А написать о штрафе можно всякое. Разве мало домов на участке?
Мама пошла «искать базар». Базара вообще нет, его разгоняют, под тем предлогом, что установлены «нормальные цены» (на несуществующие товары) и нельзя допускать спекуляции. Люди вынуждены собираться на задворках, под воротами, под заборами.
Схватила кусок хлеба из проса, который в душу не вобьешь, и ушла на участок. На дворе солнышко. Вчера опять выпал снег и лежит, поблескивая на солнце.
Тихо на улице, даже жутко становится от этой тишины. Попались навстречу несколько бледных, понурых фигур. У каждого свое несчастье, и у всех — одно общее торе. Вон за тополем начинается мой участок. Вышла на Старо-Забарскую улицу, длинную и ровную. С двух сторон на снегу серые и желтые дорожки. Татьяна с подружкой, видимо, поработали неплохо. Обойдется без штрафов. Захожу в один двор, самый близкий. Иду по нетронутому снегу дорожкой, протоптанной прохожими. «Некому, должно быть, ни посыпать, ни лопату взять в руки», — подумала я. Вошла в хату. На полу трое голых детишек, четвертый — в кровати. По комнате снует худая, бледная женщина.
— Вот и все мои помощники, — показывает мне на детей. — Двух старших — сына и дочь — забрали в Германию в прошлом году.
Дети вскочили с пола и забрались на кровать, под одеяло. То ли застыдились, то ли испугались. Я не успела сказать женщине о причине своего прихода, как она извиняющимся тоном промолвила:
— Сейчас придет свекровь и посыплет. Зола уже приготовлена. А то я, верьте слову, ведро не подниму.
Говорила она медленно, с отдышкой, задыхаясь от приступа астмы. Попросила меня сесть и сама присела. Оглядываю ободранную, неприбранную комнату. Сразу же замечаю, что свой уютный вид она потеряла не так уж давно. Видимо, женщина по глазам прочла мои мысли.
— Проедаем последние вещи. На этом свете нас держит свекровь.
Рассказывает мне о гибели мужа в плену, о себе, матери-героине, о несчастье, которое постигло ее меньшенького, — он не может ходить. Мальчик сидит в кроватке и грустно смотрит на меня большими глазами с длинными ресницами.
Мать подошла к нему:
— Вот, смотрите!
Она взялась рукой за ножку ребенка, слегка нажала ее, и пальцы погрузились, как в вату, в дряблую, вялую кожу.
— Дмитрик как ножом режет сердце. Хоть бы помер он. Сам бы не мучился и меня бы не мучил!
Сижу и слушаю рассказ матери о болезни сына («А разве сейчас до лечения? Да и на какие средства лечить в платных поликлиниках?»). Женщина сокрушается о старших двух — дочери и сыне, вывезенных в райх. Нет от них почему-то писем.
Сижу и смотрю на бледные личики голых детей, на равнодушное личико Дмитрика, отупевшую от горя мать, еще молодую, миловидную. Вот ведь лихая година!..
Пошла на вторую улицу — Ново-Забарскую. Утомилась и крепко проголодалась. Картофелина, сваренная «в мундире», даже без соли, была бы теперь вкуснее шоколада. Ишь чего захотелось! А протоколы, а штрафы? Стучу в калитку двора. По хлебным карточкам знаю, что двор фольксдейче. Около ворот никаких признаков посыпки. Вот где штраф сам просится в руки! Навстречу мне, улыбаясь, идет хозяйка дома. Розовощекая, в пуховом платке.
— Добрый день! А про посыпку я и забыла. Муж уехал на лошади, а я завертелась с коровами, поросятами… Сколько там с меня?
В комнату не приглашает. Но я охотно оформляю протокол на ступеньках крыльца.
Эту улицу знаю хорошо и уверенно — иду дальше. Один протокол уже есть. Будет чем пыль пустить в глаза. А до вечера еще далеко.
Мое появление заметили. Пока я разговаривала на улице с группой женщин, «дозорные» пошли по дворам. Легко можно догадаться, что говорят, о чем предупреждают они.
— Инспектор на участке, проверяет, посыпаны ли дорожки возле ворот.
— Регистраторша загса зачем-то ходит по улице.
— У вас дорожка скользкая, сейчас же посыпьте, а то на штраф нарветесь!
И вот начинается спешная подготовка к моему приходу.
Вдоль улицы, возле многих дворов пыль столбом стоит. Пошли в дело зола, песок, угольный шлак.
Увидела меня проживающая на этой улице Валя Иващенко и подошла. Она вызвалась мне помочь и побежала на другой конец улицы.
Я обошла еще несколько дворов, стараясь нигде не задерживаться, и вновь попала во двор фольксдейче. Захожу на кухню. Тепло, уютно. На плите что-то жарится, на столе тарелка со сливочным маслом, глубокая миска с румяными, аппетитными пирожками; пахнет топленым молоком.
