Немец, вытирая вспотевшую лысину, довольно отбивал ритм шага. Как же: есть старание, есть послушание. Словом, «педагогу» нравится. Слова песни как бы очищали воздух улицы, останавливали людей, вызывали улыбки на лицах. Такие славные, отчаянные мальчишки, поют то, что знают с детства, что запало в душу, когда они, пожалуй, — и в школу еще не ходили.
А что они сейчас поют? Мотив до боли в сердце знакомый, а слов не разберу. Снова иду на улицу. Там уже полно зрителей: Юрик, Василек, Марина, дети и взрослые с других дворов. Ремесленники медленно шли по мостовой, а их наставник, мокрый от жары, сняв ремень с толстого живота и расстегнув воинский китель, брел по тротуару рядом с колонной. По спине поползли мурашки, когда я расслышала слова:
Смотрю на этих не покорившихся врагу юных киевлян, и слезы застилают глаза. А по улице катится:
Фашист идет медленно, довольный, так как ритм этой песни требует именно спокойного, медленного шага. Он свысока поглядывает на людей, вышедших посмотреть, как покорны эти дети, как организованно идут они да еще и поют по его приказу. Колонна ремесленной школы исчезла за углом, а люди все еще стояли. Издали доносилось:
На улицу из сада спешила мама:
— Я думала, уже наше радио запело!
На участке, встречаясь и разговаривая с людьми, читаю в глазах немой вопрос: «Где теперь уже наши?»
10 августа
Только что мама принесла с базара плохие вести. Шепнула, что арестован мой учитель, Александр Корнеевич Дудченко. Забрали его под городом, где рыл он окопы. Дознавшись, что старший Митин коммунист, гестапо уничтожило эту чудесную семью и их близких родственников. А за связь с кем-то из патриотов, нашедших свою смерть в Бабьем Яру, истреблена вся семья Кулеша.
Тревога сжимает мое сердце. Вижу, волнуется и мать, но старается не подать виду. Хлопочет на кухне, шумит с мальчиками.
Сегодня никуда не пойду. Мама говорит: «Сиди дома. Придут — скажу, что ты на участке. А там видно будет, что делать дальше…»
Сижу за столом и смотрю в открытое окно. На грядке появились котята, толстые, пушистые, смешные. Они пытаются взобраться на кочан капусты. Это для них — неприступная крепость: карабкаются на него и падают, снова лезут и скатываются оттуда мячиком. Кошка Ниточка куда-то ушла, видимо в надежде отдохнуть от них; от мальчиков котят оберегает Маринка. Она под окном у меня что-то внушает своей кукле и «варит еду» волку и поросятам.
За окном послышался чужой мужской голос, и тут же в кухню метнулась фигура в немецкой военной форме. Тетрадь моя молниеносно полетела за кушетку. Чувствую, стала я белее кофты, что на мне. И вот удивительно: тут же мной овладело тупое равнодушие. Арест так арест. Лишь бы поскорее и без особых издевательств. Тревожно прислушиваюсь. Немец что-то говорит на кухне маме, она отвечает. Не успела вслушаться — дверь открылась, и на пороге…
— Вальтер, где же это вы пропадали?.. Внимательно смотрю на него. Вид усталый, сонный. Подавая руку, отвечает:
— В Полтаве, с машиной.
Садится напротив меня, на кушетку, и говорит, говорит. Знакомцу нашему, видимо, живется несладко. Об этом можно судить по его почерневшему на ветру и солнце, измученному лицу. Стараюсь уловить, понять новости. Это нелегко: говорит он быстро-быстро, волнуясь и на том же странном языке — смеси русского, немецкого, польского.
— Вальтер, а Белгород?..
— Русские взяли. Харьков русские взяли, бомбят Полтаву. Многим немцам капут…
— Харьков взяли или только бомбят?
— Харьков взяли русские, Полтаву бомбили всю минувшую ночь. Русские взорвали мост, много раненых немцев.
Только теперь я верю собственным ушам. А ведь любопытно, если вдуматься. Сидят два человека: один из них говорит о беде, о своих горестях и тем приносит другому 'большую радость. И обоим — легче. Вальтер — в этом теперь можно не сомневаться — выстрадал убеждение в том, что авантюра безумного «фюрера» закончится крахом, и не скрывает своего нежелания воевать. А я? Что же, мне приходится таить радость, вызванную услышанным. Но вряд ли ее спрячешь.
И сидят двое в молчании, без слов понимая друг друга. Им так понятна большая, неоспоримая правда: люди могут жить мирно, дружно, без кровопролитий. Вальтер, видимо, думает о том, сможет ли он живым вернуться домой и что будет с Германией после стольких преступлений немецкого фашизма. А мне… Ну, мои мысли простые и ясные: скоро придут наши.
Так длилось несколько минут. Встрепенувшись, Вальтер сказал:
— Сегодня еду на машине в Дарницу.
На пороге, возбужденная от желания рассказать мне какую-то новость (вижу это по ее глазам), появилась Наталка.
— А, Вальтер? За бельем? Где это вы были, почему не приходили?
Вальтер поднялся с кушетки, вознамерившись вновь рассказать о причине своего исчезновения. Но тут к нему обратилась мама, пришедшая из сада с корзиной яблок и груш. Принесла она и помидоры, такие красные, ароматные.
— Аншпушист, на тебе за то, что убежали те хлопцы!
Вальтер тут же пошел на кухню. Слышим: «Супу не хочешь?»
Сестра, упав на кушетку, разомлевшая и уставшая от жары, шепчет мне:
