Рядом открылась дверь одной из лож. Из нее медленно выплыл пузатый мужчина с бородой и прислонился к стене, держа руки в карманах и покачивая головой.
Берта посмотрела на розовую шляпку дамы и узнала в ней ту, которую она сама недавно хотела купить. Она пожалела о том, что не купила ее, хотя выглядела шляпа странновато.
Берта быстро удалилась, опасаясь, как бы Альбер не последовал за ней. Затерявшись в толпе, она поднялась по небольшой лестнице и оказалась в другом коридоре, запруженном самыми разными людьми, которые, однако, казалось, все знали друг друга и непрерывно двигались, но трудно было понять, убегали они друг от друга или, наоборот, искали встречи.
Возвращаясь обратно, Берта остановилась на верхней ступеньке лестницы; взглянув в нижний коридор, она заметила там облокотившегося о перила Кастанье. Он разговаривал с женщиной в розовой шляпе.
«Какое у него глупое выражение лица!» — подумала Берта.
Она посторонилась, пропуская мужчину в дрянном костюме каштанового цвета, который с брюзгливым и надменным видом медленно спускался по ступенькам.
«Сколько тщеславия у всех этих мужчин! — подумалось Берте. — Причем тщеславия злобного, у одних скрытого, у других — явного. Их лица меняются только тогда, когда они разговаривают с женщинами. Кастанье стало бы стыдно, если бы он узнал, что я его вижу». Вспомнив выражение лица Альбера, когда он наклонялся к Одетте, Берта подумала: «Ну а его я разве знаю лучше, чем этих вот прохожих?..»
Ей вспомнилось время, когда она, совсем еще юная девочка, вырывалась из его объятий, страшась его поцелуев.
«Да, конечно, знаю, — подумала она, стремительно спускаясь по лестнице, словно все еще убегая от отвратительного зрелища. — Суть его я поняла уже давно. Эта его сегодняшняя холодность, которую он пытается представить мне, как новый этап любви, является не чем иным, как пресыщенностью и извращенностью… Почему он хочет отправить меня в Нуазик? Если бы я сейчас неожиданно вошла в ложу, то увидела бы его таким, каким он бывает для других.
Дверь заперта! — пронеслось у нее в голове, когда она остановилась перед ложей. — Они закрыли дверь. Это все. Я уезжаю. Я поеду в Нуазик. И больше никогда не вернусь…»
По коридору в ее сторону шла билетерша; Берта постучала в дверь, а в голове у нее вертелось: «Теперь я знаю».
— Это ты? — спросила Одетта. — А ты не встретила Альбера? Он ищет тебя. Мы не видели, как ты вышла. Он ушел сразу же вслед за тобой.
Берта заметила, что у Одетты подчеркнуто предупредительное, обеспокоенное и какое-то намеренно смиренное выражение лица. С чувством жалости к этой женщине, да и вообще ко всем женщинам, и словно желая вернуться к менее печальной теме, она улыбнулась и быстро проговорила:
— Я его не видела. Но в этом нет ничего удивительного: там столько народу! Какие они длинные, эти антракты! Столько странных людей в коридорах. Скорее всего, среди них много актеров… Жалко, что я не увидела Альбера. Он назвал бы мне имена знаменитостей.
Альбер спускался по лестнице, когда заметил вдруг Кастанье.
— Тебе Берта не попадалась?
— Она вышла одновременно со мной. Я ее только что мельком видел; она возвращалась в ложу.
Альбер увлек за собой Кастанье в пустынную галерею.
— Мне хотелось поговорить с тобой, — сказал он, подходя к окну, за которым по широкой улице беззвучно мельтешили черные тени. — У Одетты такой вид, как будто она недовольна тобой.
— Ах дорогой, какая женщина! То она очаровательна, как сегодня, а то вдруг совсем теряет голову. У нас с ней дьявольские ночи. Эту ночь я совсем не спал. Мне бы и в голову не пришло, что в такой мягкой девушке может скрываться такая фурия!
— Ты ведь сам разбудил в ней эту фурию. Ты все еще встречаешься с госпожой де Буатель. Ты как будто и не думаешь о том, что ты женатый человек.
— Да, я женат. Пока разговаривал с этой восхитительной малюткой Россель — та, что в розовой шляпке, словно сошедшая с полотен Греза, — я читал у нее в глазах неприкрытый ужас. Она видела во мне только женатого мужчину. А я об этом мужчине думал не больше, чем о цвете своих собственных глаз. Мне снова было восемнадцать.
— Все-таки тебе надо думать о жене. Она тебя любит. Хотя любви не всегда удается выстоять после таких ударов.
— Я очень люблю Одетту. Скажу тебе даже, что я и не подозревал, насколько я к ней привязан. Если мое чувство к ней и не из самых горячих, то за его чистоту и постоянство я ручаюсь. До недавнего времени ей этого хватало. Без моего глупого признания, которое нас погубило, мы были бы очень счастливы.
— Ты уверен, что твои удовольствия стоят стольких огорчений? — спросил Альбер, упрекавший Кастанье главным образом в том, что он пренебрегает Одеттой ради такой заурядной женщины, как госпожа де Буатель.
— Ты меня смешишь, — ответил Кастанье, услышав звонок, зовущий зрителей в зал. — Ты мне проповедуешь добродетель, как будто я еще ребенок.
Он поискал глазами, не мелькает ли в толпе зрителей, идущих на свои места, розовая шляпа, и, вспомнив голубой, изумленный и ласковый взгляд, продолжил:
— Видишь ли, единственное о чем жалеешь, когда думаешь о проходящей жизни, так это только о прекрасном ощущении в самом начале любви… Еще раз почувствовать себя молодым! Этой малышке я так и сказал: «Вы, быть может, моя последняя весна!»
К ним подошла женщина, чтобы открыть дверь в ложу.
— Ты утомляешь свое сердце, — проговорил тихо Альбер.
Берта повернулась к ним, когда они вошли в слабо освещенную ложу.
— Я искал тебя, — сказал Альбер, склоняясь к Берте.
— Да… я знаю, — ответила Берта и удержала в своей руке, на коленях, руку Альбера.
— Красивая ткань, — сказал закройщик.
— Мне она кажется слишком светлой, — возразил Альбер, разглядывая себя в нескольких зеркалах.
Он вытянул руку, и закройщик стал осматривать рукав.
— Вы будете носить его у моря, — заметил мастер, приблизив голову к лицу Альбера, чтобы заколоть булавку.
— Слишком светлый, — настаивал Альбер.
Освещенный ярким светом, стоя в новом костюме перед зеркалами, Альбер придирчиво осмотрел себя и пришел к выводу, что изменился. Он заметил на своем слегка бледном лице гримасу усталости, какая бывала у него иногда по утрам после сна, а теперь осталась и закрепилась в его чертах. «А ведь никакой усталости я не чувствую», — подумал он.
Он пересек магазин, на ходу потрогал какую-то ткань, вышел из здания и пошел вниз по бульвару, снова окунувшись в жаркий и пыльный день. Он шагал, поглядывая на сидевших за столиками летнего кафе людей, и узнал в одном из них Реймона Катрфажа, вставшего навстречу ему из-за ряда столов.
— Ну, конечно! Дорогой мой! Давненько… Вы что будете пить? — спросил Катрфаж, жестом подзывая гарсона. — Правда, я часто бываю в отъезде. Завтра вот еду в Лондон.
Катрфаж располнел. Заплывший жирком затылок и пухлые щеки как бы образовали новую, чужую оболочку вокруг его прежнего лица, от которого остались лишь насмешливые глаза и небольшие закрученные усики.
— Как поживает Берта?
Альбер пил, разглядывая пару, сидевшую напротив него; ему показался знакомым мужчина с седеющей бородой, подстриженной в форме квадрата.
— Берта не очень хорошо себя чувствует, — ответил он, ставя стакан на столик. — Сегодня я просил приехать Натта. Ничего серьезного. Я ждал его в четыре часа. Позвонил между делом своему портному. А Натт не приехал. Наверняка опоздал на поезд; есть еще один, в шесть часов. Очень неудобно иметь врача, который живет не в Париже. Но я доверяю Натту. Он ведь был другом моего отца.
