отчета.
Он снял с себя галстук, повязал его на печатающем устройстве и сказал:
– Будь готов!
И нажал на одну из клавиш, отчего другая клавиша выскочила, улетев неизвестно куда, и Потапыч вылил в образовавшуюся дыру остатки спирта из чашки. После этого бог войны в тумбовом исполнении нагнулся слегка и выплюнул оставшуюся от клавиши пружину.
– Хоуст нот реди, – сказал он Потапычу.
Потапыч, хоть и думал перед этим, что готов, не удержал равновесия и сел на пол.
– Спейс юзд. Райт чек нот сапотед. Нот икзистент мемори. Хоуст нот реди. Анноун дивайс, – сказал бог войны и, повернувшись на месте, двинулся в коридор.
Основной резерв на должность начальника вычислительного центра, ответственный за помещение, старший научный сотрудник Шишкин был разбужен телефонным звонком в кресле под торшером, с журналом «Успехи физических наук» в руках и упавшими на него очками.
– Алло! – услышал он. – У вас снег идет?
– Кто это? – сказал Шишкин.
– Привет! Это я! Слушай, «Марс-1» ожил!
– Потапыч? Ты откуда?
– Из машзала! «Марс-1» ожил и пошел!
– Сегодня что? Вторая смена?
– Нет! Я тут остался!
– С кем?
– Да ни с кем! Да ну тебя! Пень-колода!
– Как «ни с кем»? – сказал Шишкин в трубку, но услышал гудки.
Шишкин встал с кресла и опять сел в кресло. Одному в машзале оставаться нельзя: нарушение техники безопасности. С другой стороны, а ну как Потапыч с кем-нибудь не один? Основной резерв не верил до сих пор, что у Потапыча кончилась личная жизнь.
Ее душа, отлетев, в этот вечер как раз летела на небо, но встретила на пути дупло. Так думал Потапыч, идя вслед за могучим Ареем по коридору и стараясь шагать в ногу с его тумбами. А то, что она его, Потапыча, не боялась и не пряталась от него, – он к такому привык. Такое бывало неоднократно. У них с этой душой было так много общего! Они любили отечественный броненосец «Марс-1» и песню про скворца и не любили новую ЭВМ, хоть новая ЭВМ умела рисовать дружеские шаржи, а отечественный броненосец – только печатать большими буквами. Просто не верится, что уже все.
Бог войны вдруг остановился посреди коридора.
– Тихо, – сказал Потапыч, наткнувшись на него сзади. И при попытке обойти пнул ведро в темноте.
Сбоку открылась дверь, и в квадрат света вступила фронтовая курильщица тетя Люся.
– Пьянь бессовестная, – сказала она срывающимся голосом.
– Мамаша! Вы не понимаете ситуации, – сказал Потапыч, обнимая ее за локоть.
Он хотел объяснить ситуацию, он хотел сказать, что если субъект с чугунными мозгами вдруг ожил и вышел за дверь – то это неспроста. Значит, он знает, куда идти, и хочет показать людям. Но тетя Люся и без субъекта знала, куда идти. Она развернула свой старенький корпус, и Потапыч повалился в открытую дверь на груду стоявших вверх ногами стульев.
– Гоу ту, – прохрипел субъект с чугунными мозгами и двинулся на тетю Люсю, лязгая кареткой печатающего устройства.
– Фашистская стерва, – сказала тетя Люся.
Взяв швабру на изготовку, она сделала выпад и воткнула ее прямо в центр клавишного четырехрядья, да еще повернула на пол-оборота.
Потапыч, хватая ртом воздух, судорожно пытался подняться, но стулья падали, скользя по мытому. Могучий Арей постоял, как бы прислушиваясь к чему-то, и грохнулся навзничь, ударившись броней о кафельный пол. Тетя Люся пошла в темноту.
– Ходют, ходют, – ворчала она по пути, – на фабрику бы вас всех!
Вот так – неудачно для физических наук – закончился вечер 9 февраля, когда с неба на землю падал снег. Потапыч ошибся, он забыл закон Архимеда: что в душу, попавшую в скворечник или в дупло, обязательно плюнут или воткнут швабру, поскольку там есть отверстие внутрь. С другой стороны, отрицательный результат – тоже результат, как говорили ученые в том институте, где ближе к утру 10-го наконец-таки погасли все окна, в том числе тусклое, у вахтера. Вахтер Митрич, обвязавшись крест-накрест платком, потрогал рукой батарею и прямо в валенках полез на диван спать.
Илья Муромец
1. Илья Муромец в темнице
Был ему сон. Шарил он под собой, ища землю, и не мог найти: одна щепа да тес. И стоял печенег, хохоча, и сказал человечьим голосом:
– Несть ея! Отошла!
– Как?! – закричал Илья и пробудился в тревоге.
Гнили в потемках углы, желтели грибы на сырых стенах, и пробивался сверху брезг. Там солнце красное всходило, и ветер дул.
«Пошто сижу здеся?» – подумал он, сидя.
И кончилось терпение его. Встав, ударил наугад по столу, и подпрыгнули солила, и покосился весь поруб. И ударил потом в стену, и разошлись гнилые бревна, обрушился вниз потолок, и комары, и посыпалась труха. Шагнув к изголовью, поднял седло и сбрую. Вытащил потник, перевернув бревна, и вылез в пролом.
Шедший к пролому глядеть, отшатнулся и сел в траву пьяный юрод.
– Чюдно мне, – дивился, глаза тараща. – Ты кто еси, юзник?
– Что всуе болтать? – отвечал Илья, жмурясь от яркого света. – Кде протазанщик? Кде Володимир?
– Э! – отмахнулся юрод. – На Ярослава пошел был, да в недуг впал крепок. А у того раздряга с новгородцы. А на Русь лезуть печенези!
– Да суть ли комони на Руси? – вскричал Илья.
– Суть комони, да борзы зело. Ходють семо и онамо, жито зоблють, а не дают на ся сести.
– А ну, дайте!
Увидев коня, шагнул к нему Илья, и, увидев Илью, попятился было конь в сторону.
– Коню безумный! – закричал на него Илья. – Доколе мудити будеши? Не слышишь, как стогнет земля Руськая?
И остановился конь как вкопанный. Илья же крикнул в сердцах:
– Протазанщик, сице твою мати! Кде рожон?
И объявился стражник, волоча по земле копье Ильи.
– Воротися добром, Илья, – сказал, опасливо кося глазом. – Не воротишь ли ся, а тридесять лет сидел, и еще три го…
– Кде чекан? – закричал на него Илья, потемнев. И, уронив копье, побежал от него стражник и прибежал обратно, волоча топор.
И, влезши на коня, сказал Илья:
– Что стал еси?
И пошел конь.
Солнце красное всходило, и ветер дул, сдувая труху в темный пролом.
– Чюдно мне, – говорил юрод, лежа в траве. – Осе: разверзлась твердь, и вышел буй тур, яко гриб. Истинно, всего еси исполнена, земле наша, и многими красотами удивлена еси, и присно тако, – говорил, упираясь лбом в лопух, и катилась пьяная слеза по распухшему носу его.
2. Илья Муромец у березы покляпыя
Держа шелом с красной вишней, ехал Илья по земле – задрав голову, смотрел, как бесятся жаворонки, – и вгоняло его в жар, как от хрена. А когда полетели на солнце, будто ткнули соломой в ноздрю: чихнул оглушительно – так, что конь под ним припал на все четыре ноги, брякнув притороченным дымоходом.
