Илья крякнул, запустил пальцы в шелом и, забрав горсть липкой вишни, набил ею рот. Вишня легко давилась и лопалась под языком, но он мял ее зубами, глотал кислый сок – и выплюнул косточки все разом, не обсосав.
«Еду и день, и два, – подумал, – а ни пути не было, ни распутья…»
И тут уперлось копье в кустах, и стал конь.
Раздвинув кусты, нашел он столб придорожный. И чур лежал рядом. Дивился Илья; зажав локтем шелом, сек ветки; читал грамоту на столбе.
«ХКВ г в А де калугер Дементей сиде бяше о древе сем Вскую господи отринул еси, – проступало там. – Фетка и Микита вои травна мца ходили бяста конми Туров… Яз Перша меря сцах семо…» Голая баба расшеперила руки во весь столб: «Ой сюды не ходи милой учнут бит грабит и туды не ходи учнут грабит ганятца. Поими мя хочю тя розути». А под бабой стояло: «Нужны суть герои земле Руськой, а вы срасте на нь кал смердяй».
Прочитав дважды, Илья дунул носом.
Потом дал коню под дых пятками. Пошел конь, зашебуршало копье об листья.
И спросил Илья сам себя:
– Что стало тут без меня? Кто гадит?
И, вспомнив, как грека зашиб, отвечал:
– Греки гадят. Понаехали, горбоносые, навели устрой: громко не ори, широко не ступай, дверь не размахивай…
И, вспомнив князя:
– И князь гадит, красна плешь, сице его мати. Пошто бога поменял? Эва! Новый бог… И били, и плювали на и: рази он бог? Аще бы на мя плюва або кто!..
Илья представил, как кто-то плюет на него, прямо на его потертые кожаные штаны, и побагровел от недоумения и обиды.
Тут снова конь остановился. Задравши голову, увидел Илья над собой большое гнездо. И замер: глянули на него сверху чьи-то глаза.
– Вижу тя! – закричал Илья. – В гнезде еси!
Глянули глаза грустно и обаятельно – и вдруг свист раздался, да такой странный, что конь стал приседать задом.
– Коню! – сказал Илья строго.
Но тут услышал он плач и вой звериный, и такая накатила тоска – что слез он с коня и повалился в мох, света не взвидя.
А когда очнулся – ни вишни не было, ни шелома.
– Ах ты, новгородец! – закричал Илья. – Яз думах, волхов еси! А ты онбарный тать еси!
– Но! Сам еси тать! – крикнул свистун с березы. – Аз есмь Соловей!
– Сице твою мати, кикимора слуцька, – сказал Илья, поднимая копье. – Отдавай шелом, а не то!
Свистун, продравшись сквозь ветки, потряс животом и пропел:
– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
Илья осерчал.
Он прислонил копье к плечу, поплевал на руки, попинал мох, вставая покрепче, и замахнулся.
– А! А! – закричал свистун, плеская руками.
И тут только заметил Илья, что взял копье неподобно – тупым концом к супостату, – и хотел взять как надо – вдруг треснула береза покляпыя, покосилась медленно – и рухнула с гнездом, – покатился тать в одну сторону, а шелом в другую.
– Осе, – опешил Илья.
И, подойдя, нагнулся над березой. Порча была в стволе.
Илья вздохнул угрюмо, поднял шелом. Потрясши, нахлобучил на голову. «Что стало тут без меня?» – подумал опять.
Подошел конь.
– Рази он Перун? – выставив ладонь, вопросил Илья вслух. – Или Ярило? Или чур? Или хотя медведь или колодезь?
Конь молча ворочал ушами. Поправив съехавший дымоход, Илья влез в седло. Смотрел сверху.
Потом сунул в рот пальцы и что есть мочи дунул, но вместо свиста получилось сипение. Он снова дунул, и опять получилось сипение.
– Однако свистел, обавник, – уважительно сказал Илья.
Он снял шелом и выдрал из головы клейкую зеленую шишку. Потом привстал на стременах и крикнул:
– Да яз этой кикиморе скорей буду ся поклоняти!..
И, выслушав эхо, сел в седло.
Солнце ослепительно сверкало сквозь вершины берез.
3. Илья Муромец на заставе
Шел он дорогой неготовой, лбом на утреннюю зарю, заставу ища или гостя незваного.
Темнело; конь пошел воду пить, Илья в мокром логе стоял. И, чуя тягу, опустился он на колени и горячий лоб свой положил в сырость.
Подняла его земля.
– Хоть, хоть моя, – говорил ей.
Подняла его земля.
И сидел в том логе печенег, и застиг Илью, и, не умея сказать, подкрался, и стал кашлять.
Вскочил Илья. Нащупав печенега, поднял и ударил о землю. И крикнул в темноту, ибо велик был печенег и страшен. И топтал. И смешались кости печенежьи.
Покрылось тогда небо мглой, и стало капать. Метался Илья по логу, шарил, промокая траву, и вскочил на коня. Шатнулся под ним конь полусонный.
И ходил он конем через ночь, а наутро сошел, чтоб умыть лицо. Был сумрак. Илья смотрел в воду и в тучи. И медлил ехать. Но когда подул ветер – учуял в нем дым и пошел на дым. И пришел на заставу.
А на заставу придя, поднял там Добрыню старого, и стал корить, что дозора нет, что горотьба развалилась и крапивой поросла, что щиты, как корыта, валяются, и облупилась на них червоная краска. Стоял перед ним Добрыня, жаловался на старые раны, и мокла его голова. Шел дождь.
– Кто хоробры? Кде суть? – грозно спрашивал Илья.
– Олешка Попович… Да Ян Усмошвец… Да Васька Долгополой… Тамо, в шатре лежат.
– Знатны хоробры не слышат ран, – говорил Илья, шагая к шатру, и стлался дым ему под ноги.
И, размахнув полог, сказал, не снимая шелома:
– Вставайте, хоробры! Печенези у ручья!
Хоробры вставали все. А потом обратно легли.
– Отсидел еси, Илья? – подал голос Попович. – Заходи, не мокни. Хлебай уху. Вечор целый ушат наловил. Язей да окунков. Да сщючка одна.
– Какая сщючка! Печенези у заставы.
– Да хрен с ними.
– Как, – опешил Илья. – Братья! Чего ради тут поставлены есмы и на роту ходили? Да исполним роту! Испытаем чеканы свои о байданы печенежьи!
И, шевеля клюкой горящие угли, отвечал Ян Усмошвец:
– На роту к Перуну ходили есмы. А кде днесь Перун? Утоп. И рота с ним.
И добавил Попович, усмехнувшись:
– А новый бог же глаголет: возлюбите печенези ваша!
– Братья, – говорил Илья, удивляясь. – Постоим-таки! Не за роту, но за храброго Мстислава! И за светла князя Володимира!
– Ато холуи ему красну плешь лижуть, – отвечал Васька Долгополой. – А нам не бяше от князей ни слова ласкова, ни гунки драной.
– Ты на ятвязи ходил был, да в поруб сел, – добавил Попович. – А конязь девок портил, да Боян ему рокочет!
