меня, невзирая на прошлое.
Заиграл гимн, все встали. Я не сводил глаз с поднимающегося по древку звездного флага, по щекам моим бежали слезы.
И я, в жизни не певший ни одного гимна, вместе с остальными присутствующими выкрикивал отныне священные для меня слова: «Abajo cadenas! Цепи долой!»
Да, именно сегодня сбросил я наконец с себя тяжелые цепи. Раз и навсегда.
— Присягните флагу, отныне он ваш!
Франция моя родина, но мой дом отныне в Венесуэле.
ДЕТСТВО
Как венесуэлец я получил наконец право иметь паспорт. Я дрожал от волнения, впервые взяв его в руки. Я дрожал снова, получая в испанском посольстве трехмесячную визу. Я волновался, когда мне у трапа роскошного лайнера «Наполи», на котором мы с Ритой отправлялись в Барселону, ставили штамп. И когда на таможне в Испании мне поставили въездной штамп, тоже волновался. Я так трясся над этим паспортом, что Рита вшила мне во внутренний карман пиджака «молнию», чтобы я никогда, ни при каких обстоятельствах не смог потерять его.
Все во время этого путешествия радовало меня, все казалось чудесным и удивительным, даже шторм на море, даже дождь, потоками низвергающийся на палубу, даже сердитый охранник, который время от времени с неохотой пускал меня в трюм проверить, как там поживает мой «линкольн». Итак, мы едем в Испанию, а оттуда — прямиком к границе с Францией, куда я уже не надеялся более попасть. И глаза мои говорили Рите: «Спасибо тебе, Малыш. Только благодаря тебе я смогу снова увидеть моих родных». А ее глаза отвечали: «Я же обещала тебе — настанет день, и ты вновь увидишь свою семью, когда захочешь, где захочешь, и не будешь испытывать при этом ни стыда, ни страха».
Мы прошли Гибралтар. Я сидел на палубе в шезлонге, а глазами неустанно искал на горизонте полоску земли. Европа… она может появиться каждую минуту. Земля Испании, граничащей с Францией… Целых двадцать шесть лет я не видел ее. Мне было двадцать четыре, а сейчас пятьдесят. Полжизни прошло. Сердце мое бешено забилось, когда я различил наконец берег. Лайнер стремительно шел к нему, разрезая воду и оставляя позади глубокую пенную полосу в виде огромной буквы V…
Кажется, мне было пять, когда дедушка подарил мне чудесную механическую лошадку. Какая же она была красавица! Красного цвета с густой черной гривкой из настоящего конского волоса. Я так бешено жал на педали, что служанка едва поспевала за мной. Она помогла всаднику подняться на небольшой холмик, который я называл горой, ч вот передо мной на лужайке детский сад.
Мадемуазель Бонно, директриса, мамина подруга, приветствовала меня у входа. Погладила по длинным, словно у девочки, кудрям и сказала Луи, привратнику:
— Откройте ворота пошире, чтобы Рири мог въехать на своем прекрасном коне.
Детство… Сад с кустами крыжовника, который мы с сестрами обрывали еще незрелым, груши, которые отец запрещал собирать без разрешения. Но я, словно индеец, полз через заросли на животе к заветному дереву и наедался запретных плодов вволю, а потом мучился животом.
Мне было уже восемь, но я часто засыпал у мамы на коленях. Когда она укладывала меня в постель, я, полусонный, обнимал ее за шею и прижимался к ее щеке изо всех сил, желая, чтобы она была со мной всегда, чтобы мы не расставались ни на миг, и засыпал, даже не заметив, когда она ушла.
Мама моя была изумительная красавица. Высокая, стройная, всегда элегантная. Слышали бы вы, как она играла на пианино! Я, сидя рядом с ней на маленьком стульчике, закрывал от избытка чувств глаза обеими ладошками. Ведь мама никогда не собиралась становиться учительницей. Дедушка мой был очень богат, и мама и ее сестра Леонтина ходили в одну из самых дорогих частных школ Авиньона. И не вина мамы, что дедушка, привыкший жить на широкую ногу, закатывать грандиозные балы и не пропускать ни одной хорошенькой фермерши в Авиньоне вскоре разорился. И мама была вынуждена зарабатывать на кусок хлеба.
Мне восемь, и я начал становиться непослушным. Тайком удирал купаться в Ардеше. Канал был глубоким, но нешироким, всего метров пять, никаких плавок у нас, конечно, не было, и мы купались голышом, я и еще несколько мальчишек. И ловили форель прямо руками!
1915-й. Отца призвали на войну. Он идет воевать, но скоро вернется! На прощанье он сказал нам: «Старайтесь вести себя хорошо, слушайтесь маму! А вы, девочки, помогайте ей, ведь теперь ей придется работать в школе и за меня. Война долго не продлится, все так говорят». Он высунулся из вагона почти по пояс и махал рукой, долго махал, стараясь видеть нас как можно дольше.
Четыре года для истории — ничтожный миг. Четыре года для восьмилетнего ребенка — целая вечность. Играли мы только в войну. Приходил домой весь в синяках, в порванной одежде, но, вне зависимости от исхода баталии, никогда не плакал. Мама покорно перевязывала раны и накладывала на синяки и шишки сырое мясо. Она бранила меня, но мягко, никогда не повышая голоса. Все заканчивалось поцелуями и клятвенным моим обещанием непременно исправиться.
Я вовсе не хотел огорчать обожаемую мной маму, но как-то само собой получалось, что одна проказа следовала за другой. О многих она даже не знала. Например, о кошке, привязанной за хвост к дверному звонку, о велосипеде судебного пристава, сброшенном в реку с моста, пока сам пристав отлучился ловить рыбу сетью, что, кстати, считалось здесь браконьерством… Об охоте на птиц с рогатками. А раз или два, когда мне было лет десять-одиннадцать, мы с маленьким Рике Дебанне ходили в поля охотиться на кроликов, прихватив отцовское ружье. Как мне удалось тайком, незаметно от матери вытащить ружье из дома, до сих пор ума не приложу.
1917-й. Отец ранен. Множественное осколочное ранение в голову, но, слава Богу, жизни его ничего не грозит. Известие пришло из Красного Креста. Мы все были в шоке. Но не паниковали, даже не плакали. Мама как ни в чем не бывало отправилась на урок, ее ученики ничего не заметили. Я восхищался мамой. Лишь один только раз она потеряла самообладание, и я был свидетелем этого. Она писала на доске какое- то математическое уравнение и вдруг сказала:
— Мне надо выйти. А вы перепишите это в тетради и решайте.
Я вышел следом за ней — она стояла у ворот, прислонившись к стволу мимозы, и плакала.
Пытаясь утешить, я обнял ее. Я-то, конечно, не плакал.
— Твой бедный отец ранен… — пробормотала она сквозь слезы.
