А сам при этом подумал: «Надо будет сначала оттрахать ее как следует!»
«Неужели он знает слово „оттрахать“ в значении полового акта?» — вяло удивилась я, припомнив разговор с Лизаветой на эту тему.
И тут же поняла, что это слово, именно в этом значении знаю как раз я. И мысленно осуществляю как бы перевод того, что подумал господин лыцар. Думы же его пришли ко мне вовсе не в виде слов — они были скорее смутными образами: вот он меня сначала насилует, потом я вхожу во вкус этого мероприятия, мои сладострастные стоны разносятся по спальне, а вот нож входит под левую грудь — и все кончено, остается только вытереть лезвие о простыню, чтобы драгоценный клинок не пострадал.
Темнота коридора помогала сосредоточиться, и я слышала Георговы думки все отчетливей: «Нет, нельзя трахать! Вдруг она забеременеет и получится, что я убью вместе с ней и своего потомка?!» — благочестиво забеспокоился он?
Оказывается, есть у человека хоть что-то святое! «.
А на заднем плане слышались мысленные подвывания батюшки:
«Это светская жизнь, а владыко не велел вмешиваться в светскую жизнь! — причитал он, — Сделаю, что положено, и даже на угошение оставаться не буду — уйду от греха!..»
Но ощущение того, что отозвалось в моем сознании словом «угощение», было уж слишком притягательным, и мысли батюшки смягчились:
«Немного только задержусь, отведаю наливочки, закушу… Это ведь тоже как-никак часть обряда…» — после некоторых колебаний разрешил он себе.
Коридор закончился еще более темным залом, но я сразу повернула налево, нащупала ручку двери и распахнула ее.
В предбаннике было гораздо светлее и веселее: бело-розовые мраморные плитки, изразцы, мраморные же креслица по углам.
Но все благоприятные впечатления смазал панический мысленный вопль Георга: «Откуда она знает путь?! Кто рассказал? Он?!»
«Да от тебя же и узнала только что!» — могла бы ответить я, но сейчас было не до выражений презрения. Ведь «он», возникший в голове Георга величественной тенью, это был князь, мой отец. И, похоже, любая мысль о князе была чрезвычайно болезненна для господина лыцара.
И я немедленно почувствовала, почему это так. В сознании Георга замелькали, быстро сменяясь, отсветы старых воспоминаний: вот князь, весь в белом с золотом, появляется из ниоткуда, из стены, окружающей княжеский парк, вот цепляется сапогом за хитро натянутую веревку — грохот, предсмертный стон, и вот он лежит, уткнувшись лицом в веселенький желтенький песочек дорожки, затылок размозжен, тело наполовину скрыто под циклопического размера валуном, по белому мундиру расползаются алые пятна…
Это пронеслось передо мной в мгновение ока, но так ярко, будто я все видела собственными глазами.
«Он убил его!» — мысленно ахнула я, но уже в следующую секунду поняла, что это не так. Убийство моего отца было увидено глазами ребенка. Причем ребенка, который не хотел смерти князя Шагирова, который был потрясен ею и ужас перед убийством своего благодетеля пронес через всю жизнь как самое страшное из всех свершившихся событий.
«Благодетеля?» Именно этим словом отозвалось мое сознание на смутный образ князя, мелькнувший в сознании лыцара, застывшего при входе в предбанник позади меня
— Господин Георг, что ж вы не идете? — завозился в проходе святой отец, безуспешно пытаясь протиснуться.
Мы с Георгом одновременно очнулись — он от своих воспоминаний, я — от его.
— Княгиня… — хрипло начал он, с усилием пытаясь вынырнуть из мрачных глубин давнего страха.
Но я не позволила ему этого сделать. Мне не нужен был Георг-повелитель. Мне нужен был тот запуганный мальчик, который прячется за чью-то широкую, грязную спину, не в силах оторвать распахнутых глазенок от пятен крови, пропитывающих белый мундир изнутри.
Я резко повернулась к Георгу, указывая на свой бок, где на белом шелке проступали такие же кровавые пятна, как и в его воспоминаниях, и суровым прокурорским тоном отчеканила:
— Это ты сделал, мальчишка!
Георг отшатнулся, сгорбился, пряча лицо в ладонях.
— Нет! — раздался его отчаянный крик, а мысли заметались так, что я просто не успевала уследить за ними.
«Уж не сойдет ли он с ума?» — с надеждой подумала я, потому что это одним махом решило бы все проблемы.
Но радость была преждевременна. Георг очень быстро взял себя в руки. Распрямился. Совершенно спокойным голосом произнес:
— Святой отец, помогите княгине. Я неловко поранил ее своим карманным ножичком, у нее пошла кровь.
Спокойствие это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Паника, задавленная невероятным усилием железной лыцаровой воли, продолжала метаться в глубине его сознания, отражаясь во взгляде, который перебегал с предмета на предмет, старательно обходя меня в окровавленных белых шелках.
— Где, что, как? — засуетился батюшка. — Ах, княгинюшка, что ж вы так неловко…
Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Каков, однако, в этих краях накал мужского шовинизма! Ведь Георг прямо признался, что это он, именно он меня порезал, а виновата все равно оказываюсь я!
— Раздевайтесь, лыцар, — ровным бесстрастным тоном напомнила я, — закончим обряд поскорее и будем свободны До свадьбы.
Лыцар наконец мазнул по мне взглядом и хмуро отвернулся. Раздеваться ему совсем не хотелось. Ему хотелось уйти, спрятаться в тишине и одиночестве, успокоить, убаюкать свой страх, грызущий его изнутри, как ненасытное чудовище, чтобы тот отступил, сжался в неприметный комочек, не мешая делам, не путая мысли… Но пришлось раздеваться.
Этот акт мало напоминал разоблачение самца в мужском стриптиз-шоу. Он был поспешен и отдавал больницей, когда пациент разоблачается перед тем, как лечь на операционный стол.
Впрочем, и мое освобождение от одежд не выглядело слишком уж сексуально. По крайней мере, я постаралась, чтобы оно так не выглядело. И для этого в полной мере задействовала батюшку. Порезы на талии были поверхностными, но я охала, гримасничала и заставляла святого отца помогать мне буквально во всем — начиная с развязывания шнуровки и до стягивания панталон.
Мельтешение коричневой сутаны вокруг меня, жалобные стенания батюшки по поводу сложности одежды благородных девиц, его виноватые взгляды, то и дело бросаемые на господина лыцара, не добавляли (и я прекрасно чувствовала это) обольстительности процедуре моего освобождения от одежды.
Когда последняя тряпка совместными (нашими с батюшкой) усилиями была снята, я, подбоченясь (и очень стараясь не попасть кулаком по порезам), недовольно взглянула на жениха.
О, это был Аполлон, чистый Аполлон Бельведерский' У меня даже сердце екнуло Единственной его одеждой оставалась лыцарова гривна на шее Агастра. Поуже моей Филуманы и не столь затейливо сплетенная, а в остальном — точно такая. Сходство же с белокаменным Аполлоном подчеркивалось белизной кожи господина лыцара и белобрысостью его волосяного покрова — во всех местах, где бы этот покров ни произрастал. А еще отсутствием хоть сколько-нибудь заметного сексуального возбуждения. Этакий классический древнегреческий Аполлон-скромник.
Я порадовалась столь явному успеху моей антисексуальной политики. И вновь преждевременно.
Искра похоти вдруг начала разгораться в голове Георга. Еще немного, и ее тепло опустится ниже талии, вызывая прилив крови к известному органу. Чего мне допускать почему-то никак не хотелось. Я и не допустила.
— Ну, долго еще? — сварливо поинтересовалась я. — Давайте скорее, господин лыцар. Демонстрируйте свою готовность взять меня в жены!
Георг добросовестно напрягся и попытался ускорить возгорание известной искры. Результат, как я и
