ожидала, получился совершенно противоположным: искра погасла.
Мозг Георга лихорадочно искал пути к возбуждению, страшась все больше и больше, что этих путей не найдет. Я, со своей стороны, тоже не теряла времени.
— Ну же? — требовательно торопила я его.
И, чтоб уж наверняка пресечь всякую сексуальность этой сладостной сцены в предбаннике, усиленно демонстрировала раздражение, размахивая рукой. В которой как бы ненароком оказалось зажато мое платье, причем так, чтоб красные пятна были хорошо видны Георгу.
О, страх — лучшее лекарство от похоти! Мое окровавленное платье, страх просто оказаться несостоятельным плюс застарелый детский ужас… И Георг понял, что проиграл.
— Что это, святой отец? — спросил он, указывая в мраморный угол за моей спиной.
«Не смотри!» — хотелось крикнуть мне, но батюшка доверчиво оглянулся и некоторое время близоруко щурился в указанном направлении.
Потом в недоумении повернулся к Георгу:
— Что, господин лыцар?
— Все, — равнодушно проговорил тот и потянулся к своим подштанникам. — Вы все пропустили. Я уже захотел невесту.
— Когда? — поразился батюшка, уткнувшись взглядом в безжизненный знак мужского достоинства лыцара.
— Как только вы посмели отвернуться, не доведя обряд до конца.
— Но… как же это… я должен зафиксировать… — растерянно забормотал батюшка.
— Зафиксируйте. Возбуждение было.
— Я тоже не видела никакого возбуждения! — посчитала нужным вступить в дискуссию и я.
Господин лыцар не удостоил меня вниманием.
— Венчание состоится завтра в двенадцать пополудни, — сообщил он батюшке. И вышел.
Я устало присела на теплый мрамор креслица, задумалась.
Думать мешали шустрые, как тараканы, мыслишки батюшки, застывшего в нерешительности рядом. То он ужасался перспективе обманной регистрации свершившегося — будто бы! — обряда, то плотоядно оглаживал взглядом мои обнаженные формы, отмечая, что хоть я и жидковата на женские прелести (и грудь бы побольше, и бедра попышнее), но все же странно, что моя девичья нагота совсем уж не произвела на господина лыцара нужного впечатления. Человек он еще вполне молодой…
Перед мысленным взором батюшки прошла галерея лыцаровых любовниц — пышнотело- обольстительных. От них мысли перекинулись к попадье (еще более пышнотелой, но менее обольстительной), следом — к румяным мясным кулебякам — попадья большая мастерица, и тут же — к ожидаемому после окончания обряда лыцаровому угощению.
— Невесту кормить положено? — резко спросила я, заставив батюшку вздрогнуть от неожиданности.
Мне вдруг страшно захотелось есть — до рези в желудке. И я вспомнила, что последний раз принимала пишу сегодня рано утром, еще в поезде, подъезжая к райцентру, от которого потом автобусом добиралась до хутора Калиновка. Боже, как давно это было — в прошлой жизни, в прошлом мире…
— Обрядом не оговорено… — замялся батюшка.
— Так идите и оговорите! — раздраженно приказала я, резко поднимаясь. И тут же охнула, хватаясь за исцарапанный лыцаровым клинком бок.
— Княгинюшка! — кинулся ко мне отче. Но я отстранила его и, морщась, сказала:
— Ступайте, ступайте! И распорядитесь, властью данной вам свыше, чтобы мне в покои принесли лучших блюд. Отведать. Проследите — лучших!
Батюшка затряс головой, мелко кивая, и торопливо прикрыл за собой дверь.
А я подивилась тому, как быстро вошла здесь в образ владетельной княгини, как естественно и непринужденно отдаю всем и каждому приказы, нисколько не сомневаясь, что они будут выполнены. Причем самым тщательнейшим образом.
Всему виной отношение окружающих. Не зря говорят, что короля играет свита: если все вокруг, лишь завидев Филуману на моей шейке, тотчас упадают на колени, то как не почувствовать себя высшим существом, которое не только вправе, но и обязано говорить со всеми вокруг исключительно языком приказов?
Но было и еще что-то: почти физическое ощущение податливости окружающих, будто они все из мягкого пластилина. Казалось, прикоснись я к любому из них, вылеплю что угодно — зайчика, шарик, а захочу — вообще раскатаю в лепешку
Раздражаясь, я тряхнула головой: мистика да и только! Придумается же такое…
А мысли окружающих читать — не мистика?
Я медленно прошлась по уютному помещению предбанника. Заглянула в следующую дверь. Обнаружила нечто вроде изысканной ванны, наполненной водой.
Вода была теплая, приятная, с нежным мятным запахом. Я ополоснула в ней ладони, осторожно смыла с талии подсохшие корочки крови.
Не перенести ли мне свою резиденцию сюда? Здесь так приятно… И наверняка все устроено моим отцом. Вряд ли демонический Георг-Аполлон мог додуматься до такой версальской изысканности. Это наше, шагировское! — горделиво отметила я. Хорошо хоть пригретый отцом отпрыск рода Кавустовых не спешит разрушать великолепие княжеской усадьбы, а сохраняет как может.
Пригретый на свою голову.
Мысли вернулись к Георгу, и я услышала его голос. Обращенный к собеседнице, Алевтине.
Ее я тоже увидела — глазами Георга. Впрочем, могла бы и догадаться — по ее собственным мыслям, направленным исключительно на Георга и пропитанным таким густым любовным медом, что удивительно, как на объект обожания еще не слетелись все насекомые округи.
Может, потому, что мысли самого объекта были горше любой горчицы?
Алевтина с Георгом разговаривали, но слов я услышать не могла, я ощущала образный, эмоциональный подтекст произносимого. И этим выгодно отличалась от собеседницы господина лыцара. Она горечи подтекста как раз не улавливала, слышала только спокойную речь своего возлюбленного, не понимая, что же на самом деле творится в его голове. И была счастлива.
Потом — не очень. Потому что в головах обоих одновременно возник мой образ. Мой и Филуманы.
По-видимому, Георг ласково (а душа-то клокотала!) интересовался: откуда у новоявленной княгини взялась Филумана?
На что от нее следовал поток образов (вероятно, соответствующих произносимым словам), простодушно иллюстрирующих всю историю неудачного покушения брошенной любовницы на невесту.
По мере того как Георг слушал, градус горечи в его чувствах почти зашкалил, но внешне это, вероятно, совсем не проявилось, потому что рассказ Алевтины был благополучно завершен, а сама она, выговорившись, почувствовала себя гораздо спокойнее, чем в начале беседы.
Георг что-то произнес. И столько ненависти к собеседнице содержалось в его мыслях при этом, что я была крайне озадачена реакцией Алевтины: та пришла в восторг! Потом восторг приобрел конкретную формулировку: «Я буду любить тебя вечно». Очевидно, это были именно те слова, которые произнесли губы Георга.
Алевтина восприняла их как райскую музыку. Я, зная подтекст, — как произнесенный приговор. И, затаив дыхание, ожидала в ужасе, что Георг убьет ее прямо сейчас. Но произошло обратное. Ненависть, соединившись с желанием убивать, приобрела в голове лыцара очертания бешеной похоти. В свою очередь чистое, незамутненное счастье Алевтины перешло в любовное томление.
И после этого всякая осмысленность в головах обоих пропала — на поверхность всплыли ощущения. Столь сильные, что я, кажется, покраснела.
Именно это показало зеркало напротив. И еще оно показало, что я, по-прежнему голая, сижу на остывающем мраморе предбанника.
Плеснув на горящее лицо чистой прохладой водички из ближайшего перламутрового тазика в виде большой раковины (а может, это и на самом деле была какая-нибудь громадная морская раковина,
