На мой взгляд, представление было очевидным святотатством. Ну а уж то, что случилось потом, и вовсе перешло всякие границы. Этот наглец посмел выказать презрение — и кому? — нашему правителю. Ему еще повезло, что Кайкхасров не приказал его немедленно арестовать и отправить на виселицу.
Потом я обратил внимание, что шейх Ясин покидает зал вслед за Кайкхасровом, и решил сделать то же самое. Меньше всего мне хотелось, чтобы горожане подумали, будто я на стороне еретика. Все должны знать, что, в отличие от брата, я не игрушка в руках отца.
В тот вечер я не вернулся домой, так как с еще несколькими друзьями остался у Иршада. Не в силах сдержать свои чувства, мы говорили и говорили о происшедшем и о том, что нам следует предпринять.
— Этот человек имеет огромное влияние на твоего отца, — звенящим голосом произнес Иршад. — А теперь еще он привел шлюху в твой дом. Аладдин, тебе надо очистить имя отца.
Пока все говорили, я стоял, слушая их, и лицо у меня горело от стыда. Одно мне было ясно: Шамс принес нам только несчастья.
И мы с друзьями решили, что Шамс должен покинуть наш город — если не по своему желанию, то по нашему.
На другой день я пришел домой с твердым намерением поговорить с Шамсом Тебризи как мужчина с мужчиной. Он был один во дворе и играл на дудочке, наклонив голову и закрыв глаза. Сидел он спиной ко мне. Полностью отдавшись мелодии, Шамс не замечал меня. Ступая тихо, как мышь, я хотел воспользоваться случаем и как следует разглядеть своего врага.
Прошло некоторое время. Музыка стихла. Шамс приподнял голову и, не глядя в мою сторону, произнес, словно обращаясь к самому себе:
— Здравствуй, Аладдин, не меня ли ты ищешь?
Я ничего не ответил. Зная о способности Шамса видеть сквозь закрытые двери, я не удивился бы, если бы у него имелись глаза и на затылке.
— Тебе понравилось вчерашнее представление? — спросил Шамс, повернув голову.
— Это был позор, — немедля ответил я. — Давай говорить прямо. Ты не нравишься мне. И не нравился с самого начала. Я больше не собираюсь молча смотреть, как ты уничтожаешь доброе имя моего отца.
Сверкнув глазами, Шамс отложил свою дудочку.
— Так вот в чем дело! Если доброе имя Руми будет уничтожено, люди перестанут видеть в тебе сына выдающегося человека. Тебя это пугает?
Я сделал вид, что не слышу его язвительных фраз. Нечего ему копаться в моих мыслях и чувствах. И все же я не сразу смог подобрать слова.
— Почему бы тебе не убраться отсюда и не оставить нас в покое? Нам было очень хорошо, пока ты не появился в Конье. Мой отец — уважаемый ученый, семейный человек. У него с тобой нет ничего общего.
Вытянув шею и нахмурив лоб, Шамс глубоко задумался. Потом тяжело вздохнул. Неожиданно я увидел в нем всего лишь несчастного старика. Я мог бы его ударить, избить до полусмерти, прежде чем кто-нибудь пришел бы к нему на помощь. Эта мысль показалась настолько ужасной, отвратительной и в то же время столь соблазнительной, что я отвел глаза, опасаясь поддаться ей.
Когда же я вновь посмотрел на него, то обнаружил, что Шамс наблюдает за мной ясным и жадным взглядом. Неужели он читает мои мысли? Появилось странное ощущение, будто в мое тело вонзилась тысяча иголок, колени подкосились, ноги отказывались меня держать. Наверное, это была черная магия. Я не сомневался, что Шамс преуспел в колдовстве.
— Аладдин, ты боишься меня? — помолчав, спросил Шамс. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Косоглазого подмастерья.
— О чем ты говоришь?
— Есть такая история. Любишь истории?
Я пожал плечами:
— У меня нет на них времени.
Шамс снисходительно усмехнулся.
— У человека, у которого нет времени на истории, нет времени и на Бога, — произнес он. — Тебе известно, что нет лучшего рассказчика, чем Бог?
И, не дожидаясь ответа, Шамс повел свой рассказ:
— Когда-то у некоего ремесленника был ни на что не годный подмастерье, да еще и косоглазый в придачу. Этот подмастерье вместо одного предмета видел два. Однажды ремесленник приказал ему принести кувшин с медом из кладовки. Подмастерье вернулся с пустыми руками. «Мастер, там два кувшина, — пожаловался он. — Какой из них принести?» Ремесленник хорошо знал своего подмастерья, поэтому сказал: «Почему бы тебе не разбить один кувшин? А оставшийся принеси мне».
Увы, подмастерье был слишком глуп, чтобы понять мудрость этих слов. Он сделал так, как ему было сказано. Когда он разбил один кувшин, то очень удивился, когда увидел, что второй тоже разбит.
— Ну и что ты хочешь этим сказать? — спросил я. Конечно же этим я совершил ошибку, но что сделано, то сделано. — К черту тебя и твои истории! Говори прямо, если умеешь!
— Все просто, Аладдин. Подобно косоглазому подмастерью, ты во всем видишь двойственность. А твой отец и я — одно целое. Если ты уничтожишь меня, то уничтожишь также и его.
— У тебя с моим отцом нет ничего общего, — огрызнулся я. — Если я разобью второй кувшин, то первый станет свободным.
Я был в такой ярости, что не думал о последствиях. Тогда не думал. И еще довольно долго не думал.
Пока не стало слишком поздно.
Шамс
Безмозглые горожане твердят, что танцевальное представление было святотатством. Они считают, что Бог дал нам музыку, которая сопровождает все формы жизни, а потом Сам запретил слушать ее. Неужели они не понимают, что все в природе поет? Все во вселенной движется в определенном ритме: стучит сердце, птицы хлопают крыльями, ночью в грозу ветер бьется в окно, кузнец бьет по металлу, звуки, которые окружают еще нерожденного младенца во чреве матери… Все на свете страстно и добровольно принимает участие в творении великой музыки. Танец кружащихся дервишей — звено в этой бесконечной цепи. Точно так же, как капля морской воды заключает в себе целый океан.
За несколько часов до представления мы с Руми ушли в тихую комнату, желая помедитировать. К нам присоединились шесть дервишей, которые собирались принять участие в представлении. Все вместе мы совершили омовение ние и стали молиться. Потом оделись в заранее приготовленные костюмы. Задолго до вчерашнего вечера мы договорились о том, какие на нас будут одежды, и выбрали самые простые ткани. Медового цвета шляпы символизировали надгробные плиты, длинные белые юбки — саваны, черные накидки — могилы. Наш танец символизировал представление суфиев о своем «я».
Прежде чем пойти на сцену, Руми произнес:
Мы были готовы. Сначала послышались звуки нея. Потом Руми вышел на сцену, чтобы исполнить роль сэмазенбаши[30]. Один за другим появились дервиши, скромно опустив головы. Последним надлежало быть шейху. Я твердо отказывался от этой чести, а Руми так же
