далеки от попыток проталкивать ее любой ценой. Предстоит перенести обсуждение в специальные комиссии, скрупулезно взвесить все «за» и «против», оценить проект со всех мыслимых позиций — нравственной, экономической, методологической, технической и так далее. Вся эта работа впереди, и уже то обстоятельство, что Всевидящее Око встретило не только одно яростное отрицание, но и сочувствие таких видных специалистов, как профессор Винфред, дает основания не относить его к числу сумасбродных замыслов… Прежде чем разойтись, я предоставляю Эркотти слово для заключения.
— Мне нечего пока добавить к сказанному. Хочу лишь заверить, что я и мои сотрудники с предельным вниманием отнесемся ко всем высказанным здесь соображениям. — Он замолк на минуту, а затем театрально поднял руку, указывая пальцем на купол зала. — Кстати, считаю своим долгом сообщить высокому собранию, что в порядке эксперимента мы сочли возможным подвесить здесь действующую модель Всевидящего Ока.
Эффект этих слов был неописуем. С минуту в помещении царила ошеломляющая тишина. Затем все повскакали со своих мест и сломя голову ринулись к выходу. Началась давка, ученые мужи прокладывали себе путь, пуская в ход плечи и локти, казалось, люди спасаются от пожара. Там и здесь слышались истерические выклики, возгласы возмущения, стоны боли.
Воронихин несся с толпой. В первые секунды он даже не пытался осознать, что случилось, какая сила заставила его поддаться общей панике. Безотчетный страх побуждал всех поскорее вырваться наружу. К счастью, миновав коридоры и очутившись в просторном вестибюле, люди начали рассеиваться. Он мысленно отругал себя за неуравновешенность и стал приводить в порядок помятый костюм. Окружающие тоже постепенно избавлялись от наваждения, но, приходя в себя, стеснялись смотреть друг другу в глаза и торопились покинуть Дом.
У выхода до него донесся чей-то приглушенный голос; похоже, человек пробормотал сам себе: «Не хотел бы я быть на месте этого УИФа. Такого он насмотрится и наслушается!»
Воронихин добрался домой поздно вечером. Наскоро проглотив невкусный ужин, состряпанный кухонным роботом, он вышел на террасу, где имел обыкновение спать. Южное небо, щедро усеянное звездами, всегда успокаивало его, обволакивало, настраивая на безмятежный лад. Но сегодня что-то изменилось. Звезды глядели вниз не безучастно, а будто пристально за ним наблюдая. Целая стая соглядатаев, от которых никуда не укрыться! Предостерегают и в то же время подстерегают. Укоряют, грозят и одновременно ждут от него чего-то, даже требуют. Такое ощущение, словно стоишь голым в свете юпитеров перед молча и сурово взирающей на тебя Вселенной.
Воронихин поежился. Странная вещь — человеческая психика. Впрочем, через день-два это острое ощущение обнаженности или, скорее, незащищенности пройдет, забудется, все станет как прежде. Иначе было бы худо!
Граф Петр Алексеевич Пален, генерал от кавалерии, санкт-петербургский военный губернатор, он же первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, он же главный директор почт, он же генерал-губернатор Курляндии, простился с женой своей графиней Юлианой, сел в карету и приказал везти себя в Зимний к царевичу. Визит был рискованный, в последнее время император подозрительно относился к старшим сыновьям, и у него были свои доносители. Однако другого выхода не видно, одной перепиской ничего не решить, нужна личная встреча. И Пален отважился. В конце концов, формальный предлог у него припасен! Александр значится инспектором пехоты, губернатор обязан передать ему высочайшее указание: не допускать никаких отклонений в цвете сукна, из коего шьются солдатские мундиры, а паче таковое случится — карать безжалостно.
Состояние духа было у Палена тревожное. Вот уже почти полгода не удается получить согласие наследника престола на исполнение задуманного плана. А между тем тучи сгущаются. Давеча губернатор после очередного доклада императору собрался откланяться, но тот вдруг задержал его вопросом: был ли Пален в Петербурге в 1762 году, когда злоумышленники лишили трона и жизни государева отца Петра Федоровича? Он ответил, что был. «А какое участие имели в том, что происходило?» — «Да никакого. Какубалтерн — офицер, я на коне, в рядах полка, был только свидетелем. Но почему, ваше величество, ставите мне такой вопрос?» — «Да потому, что хотят возобновить 1762 год». И уставился испытующе. Глаза, стеклянные, матово-голубые и в обычное время навыкате, от напряжения вылезли из орбит, шея вздулась горбом, непомерно маленькая головка вздернулась, от скошенного носа остались видны одни ноздри.
Ох и натерпелся Пален страху, чуть было не поддался панике, не бросился в ноги с повинной. Но тогда бы не избежать ему дыбы. Других выдашь — себя не спасешь. Да и, возможно, ничего толком Павел не знает, так, смутные подозрения, проверяет на авось. Как бы то ни было — надо идти до конца. Все эти мысли пронеслись в голове за долю секунды. Бешеным усилием воли Пален взял себя в руки, не обнажился ни малейшим признаком. И ответ нашел неожиданный: «Да, государь, есть заговор, я и сам к нему принадлежу. Мог ли я иначе знать, что замышляется, если б не принимал участия? Будьте спокойны, вам нечего опасаться, я держу все нити в своих руках, и очень скоро вы обо всем узнаете».
Император поверил, успокоился, даже похлопал по плечу и отпустил с богом. И на сей раз выручили Палена находчивость и нахальство. Только надолго ли? Кто-то предупреждает Павла, скорей всего Кутайсов что-то пронюхал. Мудрено ли, если в дело вовлечены десятки людей, чуть ли не вся знать. Теперь медлить дальше смерти подобно, над головой занесен меч дамоклов. Никите Панину хорошо, вдруг подумал Пален завистливо, он в первопрестольной отсидится, а будет удача — прискачет лавры пожинать.
Великий князь встретил его по своей всегдашней манере ласково, обходительно. На вопрос, как почивал, ответил с улыбкой: «Что мне сделается, я молод». Но глаза у него были покрасневшие, лицо бледное, жесты нервические. По всему видно: и ждал он этого решающего разговора, и страшился его.
Александр выслал слуг, попросил жену присмотреть, чтобы никто их не потревожил, и провел гостя в ванную комнату. Здесь они могли говорить, не боясь нескромного уха. Царевич усадил Палена в кресло перед туалетным столиком, а сам сел наискосок, так, чтобы собеседник глаз его не видел. Непрост, весьма непрост, подумал царедворец. Кажется, Лагербиерне, шведский посол в Париже, сказал о нем: «Тонок в политике, как кончик булавки, остер как бритва, и фальшив, как морская пена». Но ведь и мы не дурни.
Пален начал издалека, с иностранных дел. Рассказал о вестях из Парижа: там, похоже, смута на исходе, первый консул прибрал к рукам всю власть, прочие два у него на положении марионеток, ходят слухи, что вот-вот Наполеон наденет себе на голову императорскую корону.
И ввернул:
— Ваш батюшка, когда я ему о сем докладывал, изволили сказать, что-де неважно, кто во Франции царем будет, лишь бы царь был. Весьма опасное заблуждение. Так ведь только поощрить бунтовщиков можно. У монархического правления два главенствующих принципа: самодержавие и легитимность. Поставь последнюю под вопрос, и все покатится. Как в Речи Посполитой, где в свое время додумались королей избирать на сейме.
Зная, что великий князь весьма любопытствует новостями светской жизни, Пален отвлек его письмом из французской столицы, где рядом с политикой живописался политес: о чем говорят в салонах Жозефины и мадам де Сталь, какие новшества в одежде, кто нынче в моде из литераторов. Александр заметно оживился.
Потом Пален переключился на Англию. Там Питт времени зря не теряет, готовит супротив французов новую коалицию. И сколотит. Правда, в Австрии и Пруссии побаиваются Боунапарте, но британское золото, а его в казне всегда с избытком, любой страх пересилит. В Россию же теперь путь ему заказан. С тех пор, как император вдруг воспылал симпатией к французам, торговля у нас пришла в полный упадок, сильный английский флот не дает купцам носа высунуть из Балтики. Да и как иначе, если казацкие полки получили приказ идти в Индию, а англичане за эту свою жемчужину зубами драться будут. Торговый люд у нас весьма раздражен, да и дворянство, привыкшее получать свой доход от продажи леса, пеньки, смолы и прочего добра, явно копит злобу. Бывший английский посол Уитворт через верного человека дал понять, что Лондон не поскупится, если Россия отвернется от Парижа.
В этом месте Пален понизил голос и опасливо оглянулся: с тех пор, как Уитворт был выслан из России, даже упоминание его имени приравнивалось к государственному преступлению.
— А что в Берлине? — спросил царевич.
— Наш посланник, барон Криднер, пишет, что там все ждут перемен в Петербурге.
— Как это прикажете понимать, граф?
Пален счел, что хватит в прятки играть. Он чуть развернул под собой кресло, чтобы поймать взгляд
