Джоан Швейгарт
КОРОЛЕВА МЕСТИ
Посвящается памяти Джин Игуролла, чудесного друга и смелой женщины, которая отредактировала первые главы начальной версии этой книги.
Пролог
В детстве, когда я жила в Вормсе, наивысшее, неземное удовольствие доставляло мне пение. Из тех, кто когда-либо возносил свой голос к Валгалле, лучше всех пел мой брат, Гуннар. Будь он сейчас рядом со мной, то не одобрил бы того, как я собираюсь поведать свою историю. Гуннар настаивал бы, что сначала следует создать музыку, а уж потом — слова; чтоб повествование звучало как песнь, от самого начала и до конца. Гуннар бы начал, как всегда, скромно, с признания, что не одарен в музыке, но все равно просит прислушаться к его повести. Друзья мои, позвольте вам сказать, что ни пение птиц, ни летний ветер, ни мягкое журчание ручья, ни звонкая капель — ничто не сможет отвлечь вашего внимания от голоса Гуннара. Поверьте — вы запомните его навсегда. Своей песней он заглянет вам в глаза, коснется таких глубин сердца, о существовании которых вы и не подозревали, пока не услышали звуков его арфы.
Мне никогда не сравниться с братом в его искусстве, но все же я начну сказание так же, как начал бы его он: со слов о том, что у меня нет таланта к созданию песен. Мастерство нанизывать слово за словом на острие пера и выкладывать их на пергамент ново для меня. К тому же оно утомительно, как сказал один мой друг. Мне многое пришлось пережить, чтобы научиться этому искусству, но сейчас меня одолевает страх. Я не могу заглянуть в ваши глаза так, как это сделал бы мой брат, не могу коснуться ваших сердец в том святом месте, где они объединяются с сердцами себе подобных. Но, несмотря на это, я все равно постараюсь, чтобы вы запомнили мое повествование.
Город Аттилы
1
Я упала на колени и прильнула губами к ручью. Мне так хотелось пить, что я даже не подумала о том, чтобы вознести молитву до тех пор, пока не утолила жажду и не наполнила флягу. У меня совсем не осталось сил. Кожа моя обветрилась, одежда была отвратительно грязной. Я не могла идти дальше. Но, судя по карте, которую мне дали братья, цель уже близка. И я снова двинулась в путь — пешком, ведя за собой уставшую лошадь.
Я не спала как следует с тех пор, как земли, по которым я шла, стали ровными и плоскими: никаких ущелий или распадков, где можно укрыться. Густые леса, так горячо чтимые моим народом, сменились бесконечными равнинами. День за днем одолевая безлюдные пространства, я остро ощущала свое одиночество и все чаще вспоминала родных и близких.
Когда стемнело, я воспользовалась единственным тлеющим угольком, который сохранила с предыдущей ночевки, и зажгла факел. Свет факела наверняка был виден издали, и в любой момент за моей спиной мог раздаться топот множества копыт но сухой земле. Но я устремлялась вперед, и глаза не видели ничего, кроме моей собственной тени в неверном свете факела, а уши не слышали ничего, кроме сбивающихся с ритма шагов моей лошади.
Когда стало светать, я увидела вдали песчаный холм. Надеясь рассмотреть с него город Аттилы, я решила подняться на вершину, чего бы мне это ни стоило. Холм оказался гораздо дальше, чем я поначалу рассчитывала, и я добиралась до его подножья почти весь день. К тому же, холм был очень высоким, по крайней мере, самым высоким из тех, что встречались мне за время странствия. Моя лошадка явно предпочитала пастись на травянистом лугу, наблюдая за сурками, которые отважились выглянуть из своих норок, поэтому наотрез отказалась идти наверх. Мне пришлось уговаривать ее, как впрочем и саму себя, на этот последний рывок. Честно сказать, я уже боялась, что с вершины холма снова увижу перед собой только простирающиеся до самого горизонта, поросшие травой равнины. Я представила, как иду по бесконечной дороге, никого не встречая, захлебываясь порывами ветра, засыпающих меня пылью, иду до тех пор, пока у меня не кончится еда и не падет конь.
Я взошла на вершину и в изумлении увидела большой лагерь с временными шатрами, раскинувшийся по другую сторону холма. Перед одним из шатров горел костер, над которым жарилась туша какого-то животного. В лагере находилось не меньше пары сотен мужчин, и все были верхом, за исключением нескольких человек, присматривавших за огнем.
Лишь услышав боевой клич, я поняла, что не грежу и глаза не обманывают меня призрачным видением. Меня заметили. Всадники бросились в мою сторону, поднимая клубы пыли. Я заставила себя встать и развести руки в стороны, чтобы показать, что безоружна. Увидев, что мужчины держат луки на изготовку, я опустила голову и подняла руки еще выше, к небесам, с которых, как мне очень хотелось верить, боги внимательно следили за развитием событий.
Часть всадников окружила меня плотным кольцом, другие проехали дальше, чтобы осмотреть всю вершину холма. Только убедившись в том, что я совершенно одна, они присоединились к остальным. По команде кого-то из всадников все опустили луки. Я перевела дыхание. Гул голосов звенел вокруг меня, и, дожидаясь, пока он утихнет, я попыталась рассмотреть коней. Двое из них, которых я видела, не поворачивая головы, походили на жеребцов, особенно любимых римлянами: ладные, высокие животные светлой масти. Но другие не были похожи ни на одну лошадь, какую мне доводилось встречать раньше. Короткие ноги и большие, странной формы головы; блеклые гривы, свисавшие на широкие плотные шеи, вздернутые носы и выпученные, как у рыбы, глаза. Их спины прогибались, будто бы не выдерживая тяжести седоков. Однако крупные шеи и широкая грудь выдавали недюжинную силу.
Гомон стих, и гунн, сидевший на лошади, которую я рассматривала, выкрикнул команду на резком, отрывистом языке. Я взглянула на него и поняла, что он походил на своего коня: невысок, крепко сбит, широкая грудь, огромная голова на короткой толстой шее, курносый нос. Лошадь отличалась от всадника лишь тем, что у нее были густые грива и хвост; волосы же и бороденка гунна не радовали глаз обилием и красотой. Казалось, всадник ждал, пока я заговорю. Я молча смотрела на симметричные шрамы, украшавшие его скулы: рваные, широкие, начинавшиеся под глубоко посаженными глазами и сбегавшие прямо ко рту.
— Я пришла, чтобы увидеть Аттилу, — наконец произнесла я.
Очевидно, мои слова привели гунна в легкое замешательство. Он воззрился на своих спутников с недоумением. Снова поднялся гомон. Пока они спорили, я незаметно рассматривала лица других гуннов, оказавшихся ужасными отражениями того, кто первым заговорил со мной. Конечно, я знала, что гунны выглядят необычно. Меня прятали во время их нападений, но я хорошо запомнила, как описывали врагов те, кому довелось столкнуться с ними и выжить. Среди моего народа находились и такие, кто после набегов гуннов изуродовал свои лица в надежде на то, что шрамы сделают их столь же яростными и сильными воинами. Но никакой, даже самый впечатляющий, рассказ не сравнится с тем, что я увидела собственными глазами. Некоторые из гуннов были в тупиках и штанах, мало отличавшихся от тех, которые носил мой народ. Но одежда подавляющего большинства оказалась полностью сшитой из сурковых шкурок. Пестрая мешанина облачений — гаутских костюмов и одежд из выделанных шкур — и лошадей, римских и гуннских, делала эту армию непохожей на какую-либо другую. Смятение и озадаченность гуннов, вызванные тем, что они не знали, как мне ответить, лишь усугубляли общее ощущение хаоса.
