устали и быстро, второй проживал жизнь, изображенную в каждом квадрате, сражался в каждой битве, держал руку над каждым замершим сердцем бургунда, пролившего кровь ради своего народа. Я слышала боевые кличи и ржание лошадей, звук скрещиваемых мечей и крики женщин и детей. Я ощущала их боль, их муки, их страхи как свои собственные. К тому времени, когда я добралась до квадрата, изображающего отца, я уже ощущала себя не столько его дочерью, сколько ровесницей. То же самое я чувствовала и по отношению к матери, такой молодой и радостной, безразличной к черному покрову, скрывавшему от нее будущее. Я ощущала ее желание облегчить и успокоить жизнь отца как свое собственное желание. И вот этот серьезный, грустный мужчина и юная беззаботная девушка вдвое моложе его поженились. И я была там. Я находилась рядом, когда мои братья появились на свет, сначала Гуннар, потом Хёгни. Даже во время собственного рождения я стояла рядом, наблюдала и ощущала смесь боли и радости, которую испытывала моя мать, слышала голос пожилой женщины, принесшей меня со словами: «На этот раз девочка!» Видела разочарование отца, сменившееся радостью, когда он заметил улыбку на лице матери.
Вышивая, как Гундахар пытался занять Бельгию, я тоже была рядом с ним, но не ребенком, а взрослой, как теперь. Я своими глазами видела, как армия Аэция явилась, чтобы наказать Гундахара за то, что он хотел того же, чего хотят все мужчины: собственную твердыню, свои земли, безбедную жизнь для своего народа. Я была свидетелем того, как по просьбе Аэция гунны напали на Вормс. Перед моими глазами разворачивались битвы, горели дома, умирали люди, лилась кровь, разбивались мечты. Я находилась рядом с Гундахаром, когда он умирал, и с отцом и его людьми, когда он вел переговоры о том, чтобы Аэций сохранил жизнь немногим уцелевшим бургундам. И я вместе с отцом душила одолевавшую меня ненависть к врагу, к которому приходилось обращаться с этой просьбой. Я вместе с отцом изображала униженность и смирение, сдерживала гнев, горевала о смерти брата. Все это я переживала в собственном сердце, и оно ожило и наполнилось чувствами. Мало-помалу в моем теле поселилась новая душа, взамен той, что умерла. И эта душа была так не похожа на ту, прежнюю, что меня иногда одолевал смех от мысли, что такое могло произойти со мной. Во мне теперь жила душа всего моего народа, все его надежды. Они влились в меня под ритмичную работу моих пальцев, заполнили пустоту, которая возникла после смерти любимых мною людей. Они насытили и умиротворили меня, сделали старой, но и стоящей выше времени, наделили мудростью. Мне показалось, что я начала понимать источник чудесного самопожертвования Сунхильды. Ее тоже наполняла душа ее народа и все его прошлое. Но она этого не осознавала, да и я бы не поняла, не доведись мне пережить все эти страдания, смерть внутри жизни, которые и подготовили меня к принятию такого знания.
И когда я добралась до своей собственной истории, мое горе стало казаться мне уже не столь всепоглощающим. Теперь я с гордостью каждый вечер показывала Черо свою работу. Правда, она не заметила, что, воспроизводя эти события, я приобрела память поколений. Она хвалила вышитые фигурки, которые становились с каждым разом все красивее и живее, но все внимание по-прежнему уделяла попыткам заставить меня заговорить. Для нее только это могло подтвердить мое исцеление. Заглядывая мне через плечо, она спрашивала: «Кто этот ребенок? Что делает этот человек? Чья кровь здесь пролилась?»
Я же лишь молча смотрела на нее, недоумевая, как она не понимает, что это я была этим ребенком и этим человеком, и это моя кровь льется во благо моего народа. Не получив ответа, она вздыхала и уходила по-прежнему озабоченной.
Сунхильду же и Грипнера, похоже, мое молчание совсем не беспокоило. Не могу сказать, что оно беспокоило и меня, потому что благодаря молчанию я научилась слушать и смотреть. Теперь, когда я сидела в зале за столом, мне хватало всего лишь одного слова от Грипнера или Черо, чтобы понять, о чем именно они думали. Иногда же мне не нужны были и слова. Молчание отражало покой моей души, и в этом состоянии я без труда угадывала мысли и настроения других людей. Например, я раньше Сунхильды понимала, что Черо начинала уставать от ее детской болтовни, и тогда брала девушку за руку и уводила ее из зала. Я знала, когда Грипнер чувствовал себя старым и бесполезным, и тогда подходила к нему и садилась рядом. Иногда он просил у меня мою вышивку и, несмотря на плохое зрение, отыскивал квадрат с изображением того, как Сигурд поднимается в горы, и подолгу на него смотрел. И тогда я чувствовала, что он ждет возможности поговорить со мной наедине об этих событиях в жизни Сигурда. Но ему еще долго не удавалось этого сделать. Грипнер редко выходил на улицу, потому что почти ослеп, да и спина не давала ему покоя. А дома уединиться не получалось, — Черо, предоставив Сунхильде и нескольким слугам работу по хозяйству, всегда находилась рядом с мужем, чтобы позаботиться о нем.
Если не считать беспокойства о Грипнере, это время можно назвать самым безмятежным в моей жизни. У меня больше не было ни Сигурда, ни Гуторма, но остались воспоминания о них. Сунхильда и дочь утешали меня, когда этих воспоминаний оказывалось недостаточно. К тому времени, когда я снова научилась ходить, моя дочь тоже пошла. Земли Грипнера богаты равнинами и тихими ручьями, и мы с Сунхильдой и моей девочкой провели немало дней, гуляя по ним и дивясь их красоте. Сунхильда сама вела себя как ребенок и иногда напоминала мне Гуторма. Ни один цветок, ни одно облако не ускользали от ее внимания. Она была готова практически на все, лишь бы рассмешить меня и моего ребенка, потому что любила звонкий смех больше всего на свете. Встав на четвереньки, она изображала корову или овцу, которых моя дочь без устали нам показывала. А потом моя девочка с особым удовольствием забиралась на широкую спину Сунхильды, а я держала ее, пока та показывала какое-нибудь животное. А когда Сунхильда двигалась слишком быстро, я с трудом догоняла ее, и мы все вместе валились на медоносные луга, смеясь и радуясь.
Иногда мы ходили к тому месту, где был похоронен прах Сигурда. В такие моменты Сунхильда оставалась молчалива и торжественна. Мы держались за руки, стоя за спиной дочери Сигурда, и Сунхильда рассказывала о своих детских приключениях с братом. Некоторые из историй я уже знала и со временем поняла, что Сигурд рассказывал мне их давным-давно, еще до нападения на Вормс. Так Сунхильде удавалось пробудить во мне самые первые воспоминания о Сигурде, и я полюбила ее еще сильнее, когда поняла, что Сигурд любил сестру так же, как я. Мне казалось, что я могу остаться в землях Грипнера навсегда, прислушиваясь к словам Сунхильды и моей дочери, которая училась говорить. Но потом я вспомнила, что мать и братья ждали моего возвращения, и мне стало грустно. Я тоже, как Сунхильда, надеялась на то, что это случится еще нескоро.
Но все, даже самое хорошее, рано или поздно завершается. Однажды весенним вечером мы рано поужинали, и Сунхильда, увидев, что на улице еще светло, предложила пойти с шитьем во двор. К тому времени моя работа была уже почти закончена, и поскольку я не знала, что именно известно о смерти Сигурда моей франкской семье, я уже давно никому не предлагала посмотреть на свою вышивку. Правда, мне думалось, что кто-то из них, скорее всего Черо, поглядывала на ковер, когда меня не было рядом, потому что едва я вышила, как Сигурд и Брунгильда лежали в объятиях друг друга в пещере, Черо больше не просила показывать ей мою работу.
Я изобразила, как подслушиваю разговор братьев в лесу, как реагирую на их слова и отправляюсь к Брунгильде, чтобы заключить с ней сделку. Правда, на вышивке с описанием последнего события мне не удалось передать содержание нашей беседы. Я воспроизвела наши свадьбы и то, как Сигурд отвергает Брунгильду в роще к северу от купальни. Потом вывела узорами ночь, когда Сигурд признался мне в том, что был с Брунгильдой. Здесь, для того, чтобы показать, о чем шла речь, я над изображением себя и Сигурда в спальне повторила в маленьком круге их с Брунгильдой силуэты в пещере. В следующем квадрате я вышила, как Сигурд плачет. Я знала, что мужчины терпеть не могут, когда их считают способными проливать слезы, но решила, что сожаление и раскаяние Сигурда стали важной частью моей истории и не должны остаться достоянием домыслов. В следующем квадрате я изобразила Брунгильду и Гуннара в их спальне и вышила над их головами, вернее, над головой валькирии, рисунок пещеры. Только теперь в пещере не было ни валькирии, ни Сигурда — таким образом я хотела показать, что валькирия лишь намекала Гуннару на любовную связь с Сигурдом. На следующем квадрате Гуннар и Хёгни едут в лес вместе с Гутормом, дальше — бедняжка Гуторм, его рвет мерзостью и отравой, потом он бросает меч в Сигурда, а тот возвращает меч напавшему… У меня оставалось пять квадратов. В первом из этих пяти я вышила себя, безразличную к людям и событиям вокруг меня. Чтобы отразить свое состояние, я изобразила свои глаза без зрачков. На двух следующих — два погребальных огня, где Брунгильда прыгает во второй костер. На обеих картинках я стояла в толпе, с невидящими глазами. В следующей вышила рождение дочери, так, как мне это представлялось. Оставался последний квадрат. Сидя на камнях возле дома Грипнера, я стала изображать
