– Хватит уже мозги полоскать мне… кхе-кхе-кхе…
– Чего ты хочешь? Давай конкретно говори! — брызжет слюной директор филиала.
– Мозги мне, говорю, не… кхе-кхе-кхе… надо полоскать! Со ски… кхе-кхе-кхе.
– Чего? — Володя от удивления вскакивает из кресла, от чего оно падает с громким стуком. — Чего тебе надо поласкать?! Соски?
– Ты что?! Совсем охерел тут? — Теперь я вскакиваю и гляжу в глаза этого перманентного мудака.
– Так ты ж сам сказал.
– Ничего я… кхе-кхе-кхе… не говорил! В гробу я твои ласки видел! Со скидками, говорю, ты тоже засветился! Дистрибьюторам по одной цене отпускаешь, а по бумагам скидка максимальная проставлена. Сидишь теперь, мозги мне тут полощешь. Я хочу половину.
Вова сразу сник, поскучнел. Вся его спесь ушла, растаяла/растворилась с сигаретным дымом. Он думает/прикидывает, весь мыслительный процесс отражается на лице. Цветовая гамма меняется от светло-зеленого до красно-бурого.
– Хорошо, ты получишь половину, — решается он наконец, — но не сразу. Всей суммы у меня сейчас нет.
Все это произносится неожиданно твердым голосом человека, умеющего проигрывать. Я начинаю его где-то уважать. Он не начал лебезить передо мной, ползать на коленях, обливаясь слезами, а просто по- мужски принял мои условия.
– Ладно, не парься, — миролюбиво заканчиваю я этот бесперспективный диалог. — Все! Тема закрыта.
– То есть как?
– А так. Ничего ты мне не должен. Не залупа… кхе-кхе-кхе… не залупайся больше, и все будет офигительно хорошо.
Я смотрю в его полные растерянности глаза, и мне становится смешно. Но я сдерживаюсь и сохраняю серьезное выражение лица.
– Ты прикалываешься?
– Нет, Володь, не прикалываюсь. Если хочешь, то ты мне остался должен. Но не бабки, а отношение. Типа того, что ты говорил недавно: «Две стороны всегда могут к соглашению прийти». Считай, что у нас с тобой соглашение.
Я не знаю, поймет ли он мой жест, оценит ли этот поступок или будет гореть от желания узнать, почему я отказался от его вонючих бабок.
Я встаю и под его растерянным задумчиво-благодарным взглядом покидаю кабинет. Я спешу покинуть этот кабинет, этот офис, этот завод, этот город.
Перспектива
Во мне слишком много от беспорядочного капризного младенца! Во мне нет больше страсти, и помните, лучше выгореть, чем угаснуть. Мир, Любовь, Сочувствие.
Отдай мне мой разум,
Освободи мои сны!
Ты убей меня разом —
Эти рамки тесны.
Я умру в этих стенах,
Словно раненый зверь.
Я рычу в их доменах,
Не найдя свою дверь.
Загляни, загляни глубже:
Ты увидишь раненую душу!
Отпусти, я молю! Тут же
Я постиг, что свою жизнь рушу.
Опять тот же сон про неврубного жителя златоглавой. Я отбрасываю сдавившее грудь одеяло и прислушиваюсь к звукам из квартиры соседа снизу. День обещает быть хорошим. Снизу слышатся песни советских композиторов. «Починил-таки дед свой музыкально-пыточный агрегат», — думаю я и смотрю на часы. На часах шесть. «Вот, блин, жаворонок хренов!»
Некоторое время я пытаюсь спрятать голову под подушкой, но, уверившись в полнейшей бесперспективности этого метода, поднимаюсь и праздно шатаюсь по квартире. Я курю, умываюсь, пью чай и готовлюсь к выходу на работу. Новогодние каникулы наконец благополучно завершились, сошли на нет, оставив после себя кучу пустых бутылок и массу трещащих с похмелья голов.
На проходную я попадаю без опозданий. Тупо иду по утоптанному снегу, и меня реально давит сегодняшняя перспектива грузить эти долбаные ящики с глобусами и слушать похмельные стоны коллег.
Мужики с красными постпраздничными рожами курят рядом со складом. Их морды могут соперничать с огоньками зажженных сигарет по яркости и цветовой насыщенности. Я здороваюсь со всеми и иду переодеваться. В воротах сталкиваюсь с Кондрашовой. Под распахнутым перманентным ярко-зеленым ватником две горообразные выпуклости с вызовом уставились на меня.
– Доброе утро, — говорю я им и пытаюсь их обойти.
– Доброе, Сергей Владимирович, — отвечают груди игривым голосом своей омерзительной хозяйки.
Я перевожу взгляд с сисек на веснушчатый нос чувихи.
– Что же это вы авансы раздаете неопытным девушкам, а потом в кусты? — спрашивает она, сильно краснея.
– Простите, Вера Андреевна, о каких девушках речь?
– Господи, да о тех, что сейчас перед вами. — Она краснеет еще больше, и щедро насыпанная пудра на ее лице становится похожей на муку.
Я включаю неврубного тупицу и начинаю глазами искать «неопытных и обманутых девушек», о которых было сказано, что они находятся передо мной.
– Хоть убейте, не пойму о ком речь! Да и девушек я не вижу.
– Совсем ни одной не видите?
– Совсем, — разочарованно повторяю я и преданно заглядываю в ее глаза.
– А как же я? — полушепотом спрашивает Кондрашова.
– А вот за вас не скажу. Не могу знать, видите вы их или нет.
– Я говорю, что та обманутая вами девушка — это я, — голосом пятилетней олигофренички признается чувиха.
– Вы? Девушка?! Вот уж никогда бы не подумал, — отвечаю я.
– На что это вы намекаете? — Тон начальницы цеха меняется на противоположный.
– На то, что я мог вас чем-нибудь обидеть.
– А-а-а… Ну, неужели вы не видите во мне обделенную вниманием девушку?
