убедить ее купить вместо него платье из плотного шелка, но она сказала, что у нас нет денег и уж лучше она купит шелковое мне — ведь для меня это так много значит. Как это мило с ее стороны.
3. Одна черная хлопковая нижняя юбка для меня, две пары трико, окаймленных черной лентой.
4. Одна черная фетровая шляпка с вуалью для меня. Я настояла на вуали — вид у меня ужасный, после того как я столько плакала, и мне нужно будет постоянно опускать вуаль, чтобы скрывать свои красные глаза и нос. Себе мама шляпку покупать не стала — сказала, что покрасит один из своих беретов. Но несколько страусиных перьев для берета все же приобрела.
5. Две пары хлопковых перчаток для мамы и для меня. У них на манжетах по четыре таких миленьких кнопочки. Мама выбрала себе простые, без кнопочек, но не заметила, как я их ей подменила. Еще пара перчаток, лента для шляпы и черный галстук для папы.
6. Семь носовых платочков с черной каемкой — два для мамы, пять для меня. Я хотела купить гораздо больше, но мама мне не позволила. Она совсем не плакала, но я настояла, чтобы она купила и себе, ну, на тот случай, если все же заплачет.
7. Двести листов почтовой бумаги с черным окаймлением средней ширины.
8. Сто мемориальных карточек со следующим текстом:
Эту эпитафию выбирала я, потому что маме стало дурно в магазине и ей пришлось выйти на свежий воздух. Продавец сказал, что эта эпитафия для младенца, а не девочки возраста Айви Мей, но я думаю, эпитафия очень миленькая, в особенности фраза «Чтоб цвесть в иных краях», и я настояла, чтобы она осталась.
Я бы целый день могла провести у «Джейса» — это так утешительно находиться в магазине, целиком посвященном тому, что ты в данный момент переживаешь. Но мама не хотела оставаться там ни одной лишней минуты и говорила со мной тоном, не терпящим возражений. Уж не знаю, что мне с ней делать, она такая бледная, бедняжка, почти не разговаривает — разве что когда хочет возразить. Большую часть времени она проводит у себя в комнате, лежит в кровати, как больная. Она редко выходит к визитерам, а потому их прием ложится на мои плечи — я разливаю чай, прошу Элизабет принести еще печенья и лепешек. Сегодня прибыло столько двоюродной родни, что у нас кончились все припасы и мне пришлось послать Элизабет к булочнику. Самой мне ничто в горло не лезет, разве что кусочек хлеба с коринкой — королевский врач рекомендует его для поддержания сил.
Я пыталась отвлечь маму письмами с выражениями соболезнований, что мы получили, но она, похоже, их не читает. Мне приходится отвечать на них самой, так как если оставить их на маму, то, боюсь, она просто о них забудет, а задерживать ответы неприлично.
Люди пишут об Айви Мей удивительные вещи — каким ангелочком она была, какой идеальной дочкой и истинной опорой для матери, как это трагично для нас, как нам будет ее не хватать. Мне даже иногда хочется в ответном письме спросить, уж не решили ли они, что это я умерла. Но вместо этого я просто крупными, четкими буквами подписываю письмо своим именем, чтобы не оставалось никаких сомнений.
За завтраком мама сказала мне, что не хочет, чтобы я возвращалась в школу, что я могу закончить семестр, занимаясь дома (Что очень кстати — у меня сейчас не то настроение, чтобы сидеть в классе. Я, наверное, в самые неподходящие моменты буду начинать плакать.) А в следующем семестре я поменяю школу и буду ходить в Сент-Юнион на Хайгейт-роуд. Сердце у меня екнуло — у девочек там такая миленькая форма. Я, конечно, удивилась, поскольку школа эта католическая, но, может, удивляться и не стоит — вчера вечером мама попросила прийти к ней священника из Сент-Джозефа. Папа не сказал ни слова. Если обращение в католицизм может ее утешить, то что тут можно сказать?
У папы много всяких встреч, и я думаю, это хорошо. Я ему помогала, когда была в силах, потому что мама не в состоянии. Когда к нам пришли из похоронной конторы, то именно я выбрала, какое платье надеть на Айви Мей (белое, хлопковое, у которого рукавчики с буфами, — прежде оно было моим), какие цветы нужны (лилии) и как уложить ее волосы (оставить завитушки и вплести в них белые розы). Папа отвечал на другие вопросы — о гробе, лошадях и всяком таком. Еще он встречался с людьми с кладбища, викарием и полицией.
Последнее меня просто потрясло, потому что папа привел полисмена домой — допросить меня! Вел тот себя вполне достойно, но задавал столько вопросов о том жутком дне в Гайд-парке, что я начала путаться — когда именно пропала Айви Мей. Я старалась быть смелой, но, боюсь, извела все платочки, которые мы только что купили. К счастью, мама была наверху, а потому ей не пришлось выслушивать все эти подробности. Когда я закончила, у папы слезы стояли в глазах.
Полицейский все меня спрашивал о людях в толпе. Он даже спрашивал про Саймона, словно Саймона можно в чем-то подозревать! Тут я его поставила на место. И рассказала ему о людях, что преследовали меня и Мод на марше, о том, как мы испугались.
Я не рассказала ему о человеке, который гладил меня по ягодицам. Я знала, что должна была, что именно это ему и нужно знать. Но мне было неловко говорить об этом и невыносимо думать, что тот самый человек и убил мою сестру. Рассказать о нем полицейскому было все равно что допустить это. Я хотела защитить Айви Мей от него хотя бы в своих мыслях, если не где-то еще.
Никто не говорил о том, что на самом деле случилось с Айви Мей. Но я могу догадаться. Я не дурочка. Я видела синяки на ее шее.
Сегодня вечером, стоя у своего окна, я увидела Мод — она стояла у своего. Мы помахали друг другу, но чувство было какое-то странное, и мгновение спустя я отошла от окна. Ходить друг к дружке нам не разрешают, поскольку во время траура не полагается наносить визиты. К тому же не думаю, что меня успокоит встреча с Мод: у меня из головы не выходит, как ее мать бросила нас в этой жуткой толпе и как потная ладошка Айви Мей выскользнула из моей руки.
Я сидела на своей кровати и смотрела на маленькую белую кроватку Айви Мей в углу. Мы уже никогда не будем лежать рядом на кроватях по ночам, перешептываться и рассказывать друг другу сказки… вернее, рассказывала я, а она — слушала. Теперь я осталась одна.
Было так больно смотреть на ее кроватку, что я спустилась к папе и попросила ее убрать.
Гертруда Уотерхаус
Вина лежит на мне таким тяжелым грузом, что я не могу встать с кровати. Приходили священник и доктор, но ни тот ни другой не смогли меня поднять.
Я не сказала ни им, ни Альберту, что растяжение свое выдумала. Альберт, дай ему бог здоровья, поверил в мою болячку. Если бы я не выдумала этого, если бы сводила девочек на марш (или воспротивилась бы напору Лайви и не отпустила ее), то Айви Мей сидела бы сейчас здесь со мной.
Я убила дочь собственной глупостью, и если ее здесь нет, то и я не хочу жить.
Эдит Коулман
Прежде всего я сказала этой наглой горничной, что увольняю ее. Горько признавать, что в доме, погруженном в траур, что-то может приносить тебе удовлетворение, но от этого я получила, и еще какое! Она, конечно, выла, заламывала руки, но все эти ее выкрутасы не произвели на меня ни малейшего впечатления, они только укрепили мою уверенность, что я поступаю правильно и делаю это вовремя.
