Ермолаев, не спеша, удалился. Однако когда Кондрашева подошла к палатке, то снова увидела его, топчущегося невдалеке. Солдат сухим прутиком обивал листья на кустах.
— Готово, пошли, — Кондрашева вылезла из палатки, заправляя на ходу гимнастерку. — Ты из пополнения? Сахару хочешь? — Она достала из санитарной сумки, висевшей на боку, два куска сахару.
— Не-е, — протянул Ермолаев, — зубы не годятся. — Он звонко выговаривал «г».
— Москвич? — спросила девушка, с причмоком облизывая кусок сахару.
— Рязанский я, а Москва вот она, рядом.
— А в Москве все говорят на «гэ». Гришка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут, — рассмеялась девушка.
И Ермолаев рассмеялся, хоть и не очень хотелось. Он готов был любые насмешки вытерпеть, только бы идти вот так рядышком с Кондрашевой по вьющейся среди зеленых кустов тропинке.
— Краса-то, — кивнул солдат на обступившие долину горы.
— У нас не хуже, — ответила Кондрашева.
— Где это у вас?
— На Днепре. Слыхал про такую реку?
— Слыхал.
— Прямо, на переправе живем. Воронова переправа. Раньше там пороги были. Лодкой не пройти: камни и бешеная вода. Но плотогоны проходили. Один порог большой, прямо против села, страшный, и название у него тоже страшное — Ненасытец. Потом плотину в Запорожье поставили, пороги вода скрыла, теперь пароходы ходят. Рыбы — завались!
— А мы-то на Оке. Тоже насчет рыбы сво-ободно, — сказал солдат. — Конские Колодези деревня называется.
— Почему Конские?
— Кто его знает? Может, потому, что колодези при дороге были. Там коней останавливали поить.
— Девушка там, поди, осталась? — осторожно полюбопытствовала Сашенька. И сама себе удивилась, как это она вдруг так разговорилась с совсем незнакомым парнем? А между тем ничего удивительного не было. Сашенька все время находилась среди взрослых людей. Самые младшие из них были на пять — семь лет старше ее. Ближе других ей был командир роты Сподобцев, земляк из Синельникова. Но ведь он — командир, не подружка, с ним о заветном не поговоришь. А этот, новенький, из пополнения, который шел теперь рядом и с таким интересом слушал ее, считай, погодок, да к тому же только месяц как из дому, от мирной жизни.
Большеротый Ермолаев шагал рядом и улыбался, и веснушки привольно разбегались по его красным щекам, по носу-бульбочке, даже по вздернутой верхней губе с золотистым пушком. Видимо, напоминание о девушке привело его в такое блаженное состояние. В возрасте Ермолаева уже бегают на вечерки, целуются, а потом не спят всю ночь, достают из-под подушки подаренный девушкой вышитый платочек и, поднося его к своим губам, снова и снова переживают все, что было в палисаде теплой лунной ночью.
Сашенька поглядела на довольное лицо молодого солдата и тяжко вздохнула. У нее-то ничего такого еще в жизни не было. Санитарки, которые жили теперь с ней в одной палатке, шушукались иногда между собой, и Сашенька улавливала по их улыбкам, по хохотку, что они сплетничают о парнях, но ее, Сашеньку, они в свои сердечные дела не посвящали: считали, мала еще.
Лежа по ночам в палатке с гудящими от усталости руками и ногами, Сашенька думала о том, какая у нее будет жизнь после войны, какие у нее будут муж и детки… Только сначала она, конечно, поступит учиться на врача. Если у нее даже отметки будут не очень, все равно должны принять, потому что у нее практика, она даже хирургу в медсанбате ассистировала. Сашенька представляла себя в сияющей белизной операционной с марлевой повязкой на лице и резиновыми перчатками на руках… и засыпала.
Первым на КП Сподобцева прибежал по вызову комсорг роты сержант Абгарян. Когда подошла Кондрашева, они говорили о том, что надо поскорее окапываться. Вернее, на это напирал Сподобцев, а Абгарян, жестикулируя, оправдывался.
— А! — махал он руками. — Лопата — не инструмент, понимаешь! Кирок мало. Ломов почти нет…
— Ладно, — оборвал разговор Сподобцев, завидев подходившую Кондрашеву. — Смотрите сюда. — Он стряхнул с развернутой карты комочки глины.
Все склонились над картой. Санинструктор отвела руку с сахаром за спину и протиснула голову между плечами Щукина и Абгаряна. Связной занял свое место неподалеку, то и дело поглядывая на Кондрашеву. Он слышал уже, что эти трое провоевали в пехоте два года и не растеряли друг дружку, а ведь по нескольку ранений имеют. Завидовал им связной: у него один товарищ был — и с тем разлучили. Ему бы такого боевого друга, как Сподобцев или комсорг Алеша Абгарян. Настоящее имя Абгаряна — Айказ, непростое для запоминания, его быстро заменили бойцы на мягкое русское — Алеша. Так называл друга и Сподобцев в неофициальной, конечно, обстановке.
— Вот здесь, комсорг, — показал на карте Сподобцев. — Правильно, Щукин?
Разведчик утвердительно кивнул головой.
— В штаб я доложил, — закончил лейтенант. — Приказано прощупать этот фургон. Абгарян, вы — за старшего. Возьмите двух бойцов, вот Кондрашева с вами. Если что по медицине захватите, она разберется. Но ей в засаде не участвовать. Ясно?! Находиться поблизости в укрытии. Знаете, кого возьмите с собой, Абгарян? Того долговязого полтавчанина.
— Соломаху?
— Во-во! Хозяйственный мужик. Не окопы роет — зимние квартиры. Да, если охрана больше, чем Щукину показалось, — он строго глянул на разведчика, — не встревайте. Сразу возвращайтесь. Ясно?
— Ясно!
Сподобцев сложил карту, спрятал в планшет, пожал всем руки. Щукин поплевал на окурок, размял его крепкими, грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами.
— Двинули, что ли? — сказал он Абгаряну. — А то как бы не опоздать.
Они шли вчетвером по узкой тропе, петлявшей по лесистому склону горы. Впереди неслышно ступал плотный, коренастый Щукин, за ним стройный, узкий в талии Абгарян, потом санинструктор Сашенька Кондрашева. Замыкал шествие долговязый Соломаха.
Абгарян не стал брать больше солдат. Там, внизу, дорога каждая пара рук.
Полуденный лес медленно оживал после отшумевшего неподалеку громкого боя. Посвистывали синицы, стрекотали в траве кузнечики, муравьи бегали по свежему песку, отыскивая засыпанные при бомбежке ходы своих лабиринтов.
Люди шли молча, озабоченные внезапностью и необычностью задания. Только Соломаха что-то время от времени бормотал.
Бойцу при его почти двухметровом росте было неудобно идти за маленькой Сашенькой, но что поделаешь: поставили замыкающим, значит, выбора нет. Ходить вот так в разведку не каждому доверят. Считай, что собой товарищей прикрываешь. Сознание этого подбадривало и согревало Соломаху.
Перед глазами бойца мелко семенили пыльные яловые сапожки с разбитыми задниками и стоптанными каблучками. Видать, такой маленький размер не вдруг, отыскался на полковом вещевом складе. Мелькали неопределенного цвета чулки, ладно выкроенные из фланелевых солдатских портянок. Защитная стеганая лямка санитарной сумки врезалась девочке в плечо. На другом боку — пистолет в кобуре, фляга с водой. С таким грузом и в открытом поле нелегко, а уж через лес, сквозь заросли, тем более.
Шагая за Сашенькой, Соломаха семенил длинными ногами, то и дело спотыкался, конфузился при этом и сердился.
— Нащо такых дитей в армию беруть? — возмутился Соломаха вслух, ни к кому лично, однако, при этом не обращаясь.
Сашенька обиженно оглянулась: «Подумаешь!»
— А их никто не берет, — отозвался идущий впереди Щукин. — Они сами в полк просятся. Тот сиротой остался, тот без крыши над головой. А тут все-таки паек…
— Ни, — возразил Соломаха, — як можна, воно ж од горшка три вершка.
Тут приостановился молчавший доселе Абгарян.
— Послушайте, Соломаха, — сказал он. — Мне тут один старый горец объяснял: чем длиннее человек, тем ум короче. Я не поверил, да. У Кондрашевой, понимаете, есть воинское звание — старшина медслужбы,
