внушительность. Некогда смуглое красивое лицо округлилось и порозовело, волосы заметно поредели. В темных глазах появилось что-то азартное. Резкие складки у рта и уверенные жесты говорили о властности этого человека. Открывая собрание офицеров, капитан первого ранга говорил:
— Сегодня у нас в гостях редактор журнала «Новости» товарищ Инофатьев, Марат Степанович. Воспитанник флота, Марат Степанович не забывает своих товарищей по оружию. Истинный моряк всегда остается моряком, какой бы костюм на нем ни был. Нам приятно видеть его своим гостем.
Раздались жиденькие, как насмешка, аплодисменты. Я внимательно следил за Маратом. Думаю, что он правильно понял эти выпрошенные хлопки и реагировал на них невозмутимо и с вызовом. Очевидно, ему не впервой приходилось сталкиваться с подобным приемом аудитории. Но он не терял самообладания. Открыто презирая своих недоброжелателей, вел себя как актер, хорошо выучивший свою роль… А роль у него была трудная. И он с ней справлялся. Кажется, он заметил меня — я сидел в пятом ряду, — узнал, но не подал виду. Капитан первого ранга продолжал:
— Товарищ Инофатьев недавно побывал в Соединенных Штатах и в странах Западной Европы. Мы попросили Марата Степановича поделиться своими впечатлениями…
Он шел на трибуну с привычной неторопливостью, соблюдая достоинство и солидность. Шел актер. И говорил актер — складно, довольно интересно и без запинок. Общее впечатление портила плохо замаскированная рисовка, хвастливость, желание показать свое превосходство. Ну до чего ж он изменился! Иногда мне казалось, что все-таки это не тот Марат, с которым мы пять лет просидели за одним столом в военно-морском училище, не бывший муж Ирины, а его однофамилец. Говорят, звание, должность и положение не прибавляют ума. Что ж, возможно. Но в то же время они дают уму свободу, смелость, остроту. Они, как та дорогая рама, в которую посредственный художник вставляет свои картины. И Марат казался умным.
Я не склонен считать его дураком или полной бездарностью. Он обладал изворотливым умом дельца. Древняя фраза, 'хитер, бестия' едва ли дает исчерпывающую характеристику Марату Инофатьеву. В нем, как я понял позже, жили приказчик, завладевший достоянием своего хозяина-купца, и аферист, успешно сколачивающий миллион, какая-то удивительная помесь русского Гришки Распутина, французского Растиньяка с современным американским бизнесменом. Актер. Это слово мне объясняло все. Актерское было в нем и раньше. Почему бы ему не пойти в театр? Хотя жизнь — это ведь тоже своего рода театр. Здесь тоже идет борьба за лучшие роли. И если вы удостоились благосклонности режиссера, считайте, что вам повезло. Марат сумел найти прямой путь к сердцу режиссера.
Быть может, я ошибаюсь, вероятней всего, ошибаюсь. Но почему-то все дальнейшее, что со мной произошло, я связываю с приездом Марата на флот. Примерно через неделю после отъезда Фенина и его зятя меня вызвали в отдел кадров и предложили мне новую должность на берегу, не связанную непосредственно с флотом, с кораблями. Предложили настойчиво, уже был заготовлен проект приказа. Это было так неожиданно, и я решительно ответил: 'Нет!' Главное, мне не объяснили, в чем дело. Фраза 'Этого требуют интересы службы' звучала для меня неубедительно. Я вспылил и, очевидно, сгоряча наговорил лишнего. И вот теперь я уволен в запас. На вполне естественный вопрос: 'А при чем тут Марат?' — я не стану отвечать. Скажу лишь, что еще в военном училище Марат как-то признался:
— Я злопамятный. Обиды никогда не прощаю.
Это подтвердила и Ирина:
— Он мстительный. Он будет всю жизнь мстить.
Я тогда не придавал этому значения, полагаясь на бога, который лишает рогов бодливую корову. А за что, собственно, мстить? За то, что я выступил против него на суде чести? За то, что Ирина моя жена? Но как бы то ни было, а дело сделано — я уволен в запас и вот стою сейчас в коридоре вагона, смотрю в ночь и курю сигарету за сигаретой. А в голове все яснее и яснее зреет вопрос: куда теперь? На заре юности я связал свою судьбу с флотом, которому думал отдать всю свою жизнь. Морю, соленой воде вручил себя навсегда. И вдруг…
В отделе кадров мне предлагали неплохие места и в торговом флоте и на рыболовецких судах. Я решительно ответил: 'Нет!' Я еще не знаю, где брошу якорь, у какого причала жизни пришвартуюсь. У меня нет иной профессии вне флота, вне корабля. Начинать все заново?.. Начальник отдела кадров так и сказал: ты, мол, еще молод, начнешь новую жизнь. Я поблагодарил его и в сердцах пожелал ему того же. Хотя он- то при чем?
Ирина меня успокаивала, делала вид, что даже рада:
— Наконец-то заживем человеческой жизнью. — Я понимал, что это всего-навсего утешительные слова самого близкого и самого большого друга. Ведь ей, дочери адмирала, тоже нелегко расставаться с морем. — Без работы не останемся, — обнадеживала она.
— Ну разумеется! — вспылил я и тут же понял, что напрасно вспылил. Добавил уже тихо: — Это я знаю. Только я хочу, чтоб работа была по мне. Чтоб в нее всю душу… Как флоту, морю. Понимаешь, Иринушка?
Она солидарно закивала головой и улыбнулась. Эта улыбка всегда обезоруживала меня.
Почти весь день мы бродили по Москве, в которой для нас все было новым, как неожиданное открытие. Нас не покидало ощущение праздника, которое испытывают, очевидно, многие провинциалы, вдруг очутившись в большом городе. Люди, запрудившие улицы, нам казались праздными. Мне и в голову не приходила мысль, что добрая половина из них была занята делом, обременена заботами: одни спешили на службу, другие в учреждения по разным надобностям.
Говорят, в летние месяцы в столице половина людей приезжих. Мы в этом убедились, обратись поочередно к трем прохожим с одним и тем же вопросом:
— Как проехать к панораме 'Бородинская битва'?
Прохожие виновато пожимали плечами, отвечая:
— Не знаю… Спросите москвичей.
Потом оказалось, что панорама не открыта, и мы пошли на выставку живописи в Манеж. Устали, разумеется, изрядно, особенно Катюша. Потом отдыхали у кремлевской стены в Александровском саду. Обедали в ресторане «Центральный», в том самом, где, по выражению моего бывшего подчиненного Юрия Струнова, голые девки подпирают руками потолок. Я рассказал об этом Ирине, и она от души смеялась. Кстати вспомнил, что Струнов — москвич и у меня есть его адрес и телефон. Он настоятельно просил, если случится бывать в столице, дать ему знать. Мы жили в гостинице на улице Горького, недалеко от красного здания Моссовета, о котором Маяковский писал: 'В красное здание на заседание. Сидите, не совейте в моем Моссовете'.
Катюша сразу же после обеда уснула. Нам хотелось еще многое посмотреть: университет на Ленинских горах, Выставку достижений народного хозяйства, хотелось побывать в театрах. Но с кем оставишь Катюшу? Чтобы не терять времени, я решил позвонить Струнову. Телефон его был занят. Я смотрел в свою записную книжку — на букву «М» я записывал адреса знакомых москвичей. Рядом с фамилией Струнова нашел фамилию Василия Шустова. И почему-то обрадовался. Быть может, потому, что Шустова мы часто вспоминали.
Для этого были свои причины. С Севера он уехал в Москву вскоре после знаменитой операции в области сердца. Учился в аспирантуре, и несколько лет о нем не было слышно. Потом как-то однажды, сияя от радости, Ирина показала мне газету со статьей о волшебном докторе Шустове Василии Алексеевиче, его методе лечения тяжелых форм трофических язв. В статье приводились полные трогательной благодарности письма исцеленных им людей. Ирина с жаром старалась как можно популярней объяснить мне существо вопроса, поскольку в медицине я не горазд. Из ее объяснений я понял, что трофическая язва чаще всего бывает на почве тромбофлебита. Нога гноится и нестерпимо зудит. Нередко дает злокачественные последствия, попросту вызывает рак кожи. Эффективных методов и средств борьбы с трофической язвой нет, и, чтобы предотвратить распространение очага болезни, часто врачи прибегают к крайней мере — ампутируют ногу. И вот наш заполярец капитан медицинской службы Василий Шустов победил этот тяжелый недуг.
Я был рад за своего сослуживца, воспитанника Северного флота. Ирина, естественно, гордилась своим однокурсником, к тому же, как мы оба знали, тайно влюбленным в нее. У меня не было чувства мужской ревности к Шустову — я видел в нем человека, в высшей степени порядочного, не способного на подлость, умного, талантливого ученого с большим будущим. Словом, я искренне разделял радость и восторг
