душе. Надо полагать, она нелегкая.
— Спасибо, Андрей Платонович, с удовольствием. Поверьте — наш угрозыск заслуживает самого доброго слова. — На этот раз он выпил рюмку одним глотком, закусил бужениной и предложил: — А теперь пойдемте покурим.
Мы сели в кресла у треногого журнального столика. Табачный дым голубыми струйками уходил в открытое окно. На улице было пасмурно и душно: похоже, что к вечеру соберется дождь. Я хотел было расспросить Струнова о его жизни, о семье, но он опередил меня и продолжал начатый моим тостом разговор, впервые обратившись ко мне на 'ты':
— Видишь ли, Андрей Платонович, у многих людей, притом наших, советских граждан, умных, культурных и вообще порядочных, даже коммунистов, бытует, мягко выражаясь, предвзятое отношение к милиции. Не будем искать причины. Во всяком случае, это обывательский взгляд.
— Да это понятно, — согласился я.
— В жизни нашей, к сожалению, еще есть человеческое отребье — воры, жулики, рецидивисты, наркоманы и даже убийцы. Я понимаю — это грязь, иметь дело с ней не очень приятно. А врач, который борется с разными бациллами, заразными вирусами ради человека, делает не то же, что делаем мы? И нам не легче, чем врачам. Уверяю тебя. Пожалуй, трудней. Потому что связано с опасностью. Предотвратить убийство, раскрыть преступление, обезвредить вора — разве, это не благородно? Все равно что не допустить вражеские подводные лодки в наши территориальные воды.
В его рассуждении была неотвратимая логика. Возразить было нечем, и я молча соглашался. А ему, казалось, недостаточно было моего молчаливого согласия. Он продолжал убеждать, точно хотел навязать свои убеждения мне:
— Милиция, Андрей Платонович, сейчас совсем другая. Это главным образом бывшие военнослужащие, офицеры и сержанты. К нам идут энтузиасты, романтики. Люди кристальной чистоты. 'Длинного рубля' у нас нет. Работы не меньше, чем на флоте. И ответственность… Сам понимаешь, дело имеем с человеческими судьбами.
— Ты говоришь так, будто хочешь меня завербовать.
— Да нет, я просто отвечаю на твой вопрос. Вербовать нам не приходится. Мы выбираем лучших из лучших. Недавно взяли оперуполномоченным в ОБХСС офицера из авиации. Отличный товарищ. И представь, уже успел отличиться в разработке очень важной операции.
Меня подмывало спросить, что это за операция. Просто так, любопытно. Но понимал, что это, может, служебная тайна и я поставлю Струнова в неловкое положение. Смолчал. Офицер авиации — милиционер… Любопытно.
— А он что ж, этот летчик, делает?
— Как что? Работает. С увлечением.
— Да, конечно: романтика, энтузиазм, Шерлок Холмсы. — Он посмотрел на меня с болезненным выражением лица, и я пожалел об этих словах. Я не хотел его обидеть и сказал: — Ты извини меня. Но лично я… не гожусь для милиции.
— Напрасно ты так думаешь, — с грустью отозвался он и, подойдя к окну, засмотрелся на шумную улицу. Потом резко повернулся и произнес со вздохом: — Жаль, конечно. А то могли бы поработать…
Струнов постукивал пальцами по столику, а в глазах его, задумчивых и внимательных, легко читалось искреннее участие. Я ждал, что он спросит о Богдане, раз уж было упомянуто это имя, но он молчал.
Потом мы вернулись в комнату. Выпили за здоровье наших жен, затем за наш Северный флот, вспомнили товарищей по службе, походы, учения, штормы, Баренцево море. Нам было что вспоминать. Немножко захмелели.
Струнов сказал, что на службу он сегодня уже не пойдет, и я снова налил рюмки.
— А может, хватит? — сказал Струнов, кивнув на бутылку. — Я предлагаю лучше пойти погулять. Вы хорошо знаете Москву?
— Совсем не знаем, — ответила Ирина. — Я ленинградка, Андрей…
— Тоже ленинградец, — перебил я и добавил как бы поясняя: — Пять лет в морском училище — это что-то значит.
— Тогда поехали. Я покажу вам столицу. — Струнов живо поднялся из-за стола, приосанился.
Катюшу не с кем было оставить, Ирина к тому же устала за день, да и не хотела мешать нашему мужскому разговору, и на прогулку по Москве мы отправились вдвоем с Юрием.
Еще не было шести часов, когда мы вышли из гостиницы. Над Москвой только что прошумел густой теплый дождь, и над умытой, поблескивающей мостовой дымился легкий пар. Солнце, вспоров успокоившуюся тучу где-то в конце Ленинградского проспекта, огненной рекой текло вдоль улицы Горького, ослепительно плавило купола кремлевских соборов и позолоту башен. Москва выглядела праздничной, молодой и радушной. Красная площадь зазывно влекла к себе, но мы направились в противоположную сторону — к Садовому кольцу. На Пушкинской вздымались мощные струи фонтана, и на их фоне новое здание самого большого в столице кинотеатра «Россия» казалось хрустальным и легким. А вдали, куда кудрявой зеленью полого убегали бульвары кольца «А», в синеющем мареве торжественно маячил шпиль высотного здания. Как мачта далекого корабля, он создавал ощущение перспективы, простора и расстояния. Пусть что угодно говорят 'умные спецы' по поводу этих высотных «сталинских» зданий, а мне они нравятся. Они как бы обобщают архитектурный облик Москвы, создают свой характерный, неповторимый силуэт большого города. Очевидно, не без внутренней логической связи я спросил Струнова:
— Говорят, памятник Юрию Долгорукому будут сносить. Это верно?
— Есть такой разговор, — ответил он, задумчиво глядя на бронзового Пушкина.
— А почему? Что за причина?
— Причину всегда можно найти или, на худой конец, придумать, когда одолевает страсть все ломать и переделывать по-своему, — тонкая усмешка скользнула по его добродушному лицу.
До самой площади Маяковского мы шли молча: разговор о ломке памятников что-то перевернул в нас, испортил настроение. На площади мы сели в такси.
Машина легко бежала по Садовому кольцу, навстречу остроконечным мачтам высотных зданий. Жилой дом на площади Восстания, Министерство иностранных дел и Министерство внешней торговли на Смоленской площади, гостиница «Украина» на Кутузовском проспекте — они, как вехи, как ориентиры, вздымались над городом. Массивные, обособленные, не дома, а памятники, символы эпохи, с характерными для нее приметами. Я почему-то подумал в эти минуты, что черты времени ярче и наглядней всего выражены в архитектуре. В шатких, неустойчивых коробках, начисто лишенных национального стиля, явственно виделось желание подражать Западу, подстраиваться под чужое. Силуэт города, его контуры… Не эти ли вехи-маяки создают архитектурный лик?.. Я стоял у гранитного парапета на Ленинских горах и глядел на Москву как бы с высоты птичьего полета.
— А тебе не кажется, что высотные здания силуэтом напоминают церкви? — вдруг высказал Струнов мысль, которая одолевала и меня.
— Во всяком случае, в них есть национальный колорит, — ответил я. — И за то спасибо их создателю.
— Едва ли он думал об этом, — усомнился Струнов. — Скорей всего, случайное совпадение.
Хороша Москва в предвечерних лучах, вся объятая легким дымчатым маревом, тишиной и покоем. Она кажется огромной гаванью, укрывшей от непогоды несметные армады кораблей всевозможных видов и классов: от дредноутов, вздымающих в белесую хмарь острие золоченых мачт, до простых рыбацких лодок. А один самый большой дредноут торжественно и величаво стоял рядом, за нашей спиной, с привычным и горделивым названием МГУ. К гранитным ступеням его парадного входа живописно брошен нарядный ковер из живых цветов, муравы и фонтанов, обрамленный изваяниями великих ученых. Храм науки. Именно храм. Что-то священное излучает он, какой-то ореол мудрости и мужества, чести и чистоты, любви к человеку и человечеству. Он — заветная мечта юности и молодых ученых, надежда народа и руководителей. Таким мне всегда представляется этот храм с названием МГУ…
Должно быть что-то затевая, Струнов пригласил меня зайти к нему на работу. Завтра же.
Поскольку завтра вечером мы обещали быть у Шустова, то день получался относительно свободным. Не весь день, а какая-то часть его. С утра можно бы побывать с Ириной и Катюшей на ВДНХ. Я принял приглашение Струнова с небольшим условием:
