— Желательно во второй половине дня. С утра мы с Ириной…
— Пожалуйста, когда угодно, — с готовностью перебил он. — Пропуск на тебя будет заказан.
В три часа я уже был на Петровке, в Московском уголовном розыске. Комната у Струнова небольшая, квадратная, с окном во двор. Два простых письменных стола, приставленных друг к другу вплотную. Второй обитатель комнаты, коллега Струнова, тоже оперуполномоченный, в это время был в командировке, и я расположился за его столом. Когда я вошел, Струнов заканчивал беседу с какой-то посетительницей, женщиной средних лет, одетой довольно прилично, хотя и скромно. На лице ее и вообще во всем облике лежала печать не просто озабоченности, а смятения и тревоги. Провожая ее до двери, Струнов сочувственно, но, как мне показалось, слишком официально и потому холодно говорил:
— Этим делом с самого начала занималась союзная прокуратура. Мы не касались.
— Но ведь это ужасно, — негромко произнесла женщина, прикрыв рукой опечаленные глаза. Голос ее дрожал. — У меня там сын учится, на третьем курсе… Куда смотрят партбюро, комсомол!
— А он у вас комсомолец? — вдруг поинтересовался Струнов.
— Сын?.. — Нет. Он, знаете ли, мальчик необщительный, несколько замкнутый…
Струнов понимающе кивнул и почтительно подал ей руку. Я не успел поинтересоваться, в чем там дело, — а дело, надо полагать, серьезное, коль им занималась непосредственно союзная прокуратура, — в это время на пороге появился молодой человек с открытым возбужденным лицом, узкогрудый и крутолобый, с детски доверчивыми глазами. По тому, как они поздоровались ('Здравствуй, Юра!' 'Привет, Толя!'), я решил, что это друзья-сослуживцы, но, как потом выяснилось, Анатолий Гришин, кандидат физико- математических наук, работал в каком-то научно-исследовательском институте, а с Юрием Струновым они когда-то жили в одном деревянном доме. Потом дом их сломали, а жильцам предоставили квартиры в разных районах Москвы. Анатолий Гришин знал, что бывший его сосед работает в уголовном розыске, вот и решил обратиться к нему 'по важному и неотложному делу'. Предложив гостю сесть, Струнов осмотрел его внимательно, улыбнулся дружески и произнес:
— Бежит, бежит время. Давно ль ты с моим братишкой по двору консервные банки самодельной клюшкой гонял… Ну, так какое же важное и неотложное дело привело тебя к нам?
Гришин, выказывая некоторое стеснение, посмотрел на меня, затем перевел вопросительный взгляд на Струнова: дескать, можно при моряке?
— Пожалуйста, я слушаю. Это наш товарищ. — Кивок в мою сторону.
Очевидно, Струнов в данном случае нарушил профессиональную этику, так сказать, нормы конспирации. Но мне он доверял.
— Я по делу об убийстве Валентина Ковалева, — начал Гришин скороговоркой, с трудом преодолевая волнение и хрустя пальцами. — Валька работал в нашем институте, мы с ним дружили давно. Одновременно кандидатские диссертации защитили. И работали в общем-то над одной проблемой.
— О самоубийстве Валентина Ковалева… — мягко, походя поправил Струнов, продолжая внимательно смотреть на Гришина.
— Это еще вопрос — самоубийство или убийство, — загадочно ответил Гришин, делая жесты, которые не соответствовали смыслу его речи. Впрочем, тон, каким были произнесены эти слова, не оставлял сомнения, что сам Гришин склонен к последнему.
— Дело Ковалева, насколько я помню, вел Иващенко Юлий Семенович. Опытный сотрудник уголовного розыска… — заметил Струнов, и Гришин сразу же перебил его, точно только и ждал именно такого ответа:
— Да. Иващенко опытный, даже слишком. — И вытер платком потный выпуклый лоб.
Скрытый намек довольно прозрачно улавливался в его реплике. Недобрая ирония сверкнула в его детских глазах и погасла. На лице Струнова вспыхнуло искреннее удивление, которое он в тот же миг попытался скрыть под маской безразличия и спросил:
— Это как понимать?
— Слишком много загадочного в смерти Ковалева. Загадочного и не раскрытого. — Гришин повел тонкой бровью и обернулся ко мне, словно просил об участии. Одет он был по-летнему: светлые брюки, простенькая голубая тенниска. Весь какой-то угловатый, тщедушный и в то же время уверенный. В нем чувствовалась сильная страстная натура.
— Но ведь следствие давно закончено, дело закрыто. Установлено, что Ковалев покончил жизнь самоубийством на почве неразделенной любви. Так, кажется?
— Да, по версии Иващенко. Добавь еще: будучи пьяным, бросился в омут, — живо подхватил Гришин и так же стремительно, точно опасаясь, что ему помешают высказать до конца те соображения, с которыми он сюда пришел, продолжал, криво улыбаясь: — На почве неразделенной любви… К кому? К Дине? Он ее никогда не любил. Встречались они редко, я же знаю. Валька от меня ничего не скрывал. И, насколько мне известно, она была инициатором встреч. Если уж говорить откровенно, то в последнее время она его преследовала, потому что увидела в нем большое будущее. А может, и по другой причине… — добавил, понизив голос, будто на что-то намекал.
— Ну хорошо, допустим, что версия неразделенной любви не совсем доказана, — прервал его Струнов. — Но какие основания у тебя есть, чтобы квалифицировать убийство? Кто убийца?
— Вот это и надо выяснить, — ответил Гришин уже совсем спокойно. Глаза его сделались холодными. — Начать следствие заново. Погоди, ты выслушай. По Иващенко что получается? В день своей гибели Валентин встречался с Диной. Они гуляли в Серебряном бору. Он предложил ей стать его женой. Она сказала, что любит другого. Это было вечером, на берегу канала. Он предложил ей вина. Она отказалась, по версии Иващенко, и ушла домой, а Валентин остался на канале. Выпил с горя бутылку вина, разделся, бросился в воду и утонул. Просто и нелогично!
— Не знаю, почему Юлий Семенович квалифицировал самоубийство, — как бы размышляя вслух, произнес Струнов. — Зачем самоубийце раздеваться? По-моему, он просто решил искупаться и утонул в пьяном состоянии. Такие случаи бывали.
— Несчастный случай? — подхватил Гришин и нацелился в Струнова прищуренным глазом. — Нет, Иващенко не такой дурак, чтоб клюнуть на примитив, он опытный следователь. Версия несчастного случая сразу отпала в результате вскрытия трупа, которое показало, что кроме спиртного Валентин принял цианистый калий. Значит, речь идет об отравлении. Теперь Иващенко должен был: бы установить: сам Ковалев отравился или его отравили? Иващенко пришел к заключению, что Ковалев отравился сам, причина — неразделенная любовь. Слушай дальше: на допросе Дина показала, что она не пила с Валентином вина и не видела, как его пил Валентин. Она ушла из Серебряного бора, а Валентин остался. А вот что говорят факты, на которые почему-то не обратил внимания ваш уважаемый Юлий Семенович Иващенко. Поздно вечером Дина сидела с Валентином на берегу канала. Пили вино. Возле них была бутылка и стакан. Оба были раздетые, то есть она в купальнике, он в плавках. Такими их видел пенсионер Чубуков, проходивший берегом канала. Потом он видел, как они оба полезли в воду. Но почему-то Иващенко не придал этому факту значения. Он просто игнорировал его.
— Должно быть, потому, что Чубуков видел не Ковалева и Дину, с которыми он не знаком, а просто каких-то людей. Кто они были, он не знает. Потом мне не понятно, почему его должны были убивать, за что? Кому он мешал?
— Ковалев был талантливый ученый. Может, гениальный, — ответил Гришин, заметно волнуясь. — Он был накануне грандиозного открытия, которое могло сделать переворот в науке.
— Не вижу связи.
— У него было много врагов. И за пределами страны и в институте, — сказал Гришин.
— Я слышал, что он был тяжелым, неуживчивым, — рассудительно заметил Струнов.
— Это неверно. Характер у него был, правда, не из легких. Вообще это своеобразный человек. Он ничего не принимал на веру, во всем хотел разобраться сам, не очень считаясь с авторитетами. Например, теорию мира и антимира считал чепухой, поскольку она противоречит принципам диалектического материализма. Со школьной скамьи мы знаем, что в мире единственно существует реальная материя. И вдруг откуда-то из небытия взялась антиматерия. А на самом деле просто вновь открытые свойства материи пытаются выдать за антиматерию. Дорожка эта скользкая, и ведет она прямо к идеализму, от которого рукой подать до признания потустороннего бытия, ада и рая. Валька считал, что роль Эйнштейна в науке страшно раздута рекламой, что из него сделали Иисуса Христа. Что на самом деле теория относительности
