«Работаю, как машина.
Хоть умри от любви, если тебя не любят — не нужен. Стена».
«Все разговариваю с тобой. Море бешеное. Надо спать. Щекочут и пахнут твои волосы, тянутся руки — чувствую их.
Ты рядом. Потерянная, заплаканная, запухшая, как после похорон Лили.
Может быть, я нужен тебе? Если я напрасно отпустил тебя?»
«Если я не должен был отпускать тебя? Никто не поймет тебя, как я. Ты сильная и беспомощная. Живешь всегда в тревоге. Может быть, я слишком берег тебя?»
«Опять пишу. Тебе и не тебе. Если б знать, что тебе так лучше!
Работаю, как машина. Сказал Леониду, что у меня катар желудка. Почему были испуганные глаза?»
«Зачем я отпустил тебя? Я слишком берег тебя? Бейся в стену — не любят, не нужен».
«Завтра уже берег. Оказывается, я еще жду. Все знаю и жду. Все понимаю — и не понимаю. Не нужен — кажется, можно понять».
«На берегу пять писем.
Бабушка уже ничего не спрашивает. Сонины письма раздражают.
Если б знать, что тебе так лучше».
«Вчера изо всей мочи развлекались. Если б ты никогда не говорила, что любишь. Если б не испуганные глаза».
«Праздники — беда. Все разговариваю с тобой, разговариваю. Не хочу вспоминать — и вспоминаю».
«Невыносимая весна. На пляже, в лодке, на улицах — везде ты. Вдруг слышу: „Хочу с тобой на свое Черное синее море“. Жду. Скорей отсюда, от твоего моря! Хорошо, хоть сама ты далеко».
«Расстаюсь с твоим морем».
«Соня зачастила с письмами.
Не любят — не нужен, пора же понять наконец».
Последний листок, почерк уже обычный, четкий:
«Приморье. Уже нельзя ждать писем от тебя. И море не твое. И никто не знает ни тебя, ни меня, ни о тебе, ни обо мне. Могу жить без катара желудка. И уже не бросаюсь на людей.
И все-таки ты неистребима. Запах волос, руки, глаза. Испуганные глаза.
Все отрезано окончательно.
Только знать, что тебе хорошо. Отзовись».
Прошел год. Ему стало легче там, далеко… И под снегом в Москве она опять сказала: «Люблю, напишу». И два месяца он ждал. И ушел. Ушел надолго. Разве может он верить?
На другую ночь и на третью, когда бабушка засыпала, Алена перечитывала ей и не ей написанные строчки. И уже знала наизусть, а перечитывала.
После вечерней репетиции, спускаясь в раздевалку, Алена хватилась перчаток. Побежала обратно, открыла дверь в аудиторию. В глубине, около темного прожектора, увидела Сашку. Весь напряженный, с нелепо поджатой ногой, он упирался в стену головой и руками — в одной были зажаты ее перчатки, — будто его внезапно скрючило и он схватился за стену, чтоб не упасть.
Алена тихо прикрыла дверь, быстро спустилась в гардероб. Когда выходила, услышала:
— Какая-то разиня перчатки потеряла, — говорил Саша вахтерше.
Тонкий ледок хрустел под ногами. Валерий нес ее чемоданчик, рассуждал о «Бесприданнице». Алена прятала руки то в карманы, то в рукава. Перед глазами стоял скрюченный Сашка у стены. Вдруг всплыли строчки Глеба: «Хорошо, хоть сама ты далеко». «Здесь уже нельзя ждать писем от тебя… И я уже не бросаюсь на людей». Невыносимо Сашке каждый день видеть ее. Может быть, он еще ждет? Почему он такой беззащитный? А на Алтае и жить бок о бок, и все время вместе. И все там знают их, будут спрашивать. Все пойдет к черту. Он должен ставить и играть Булычова, она — Глафиру. Все пойдет к черту — Сашка не выдержит. Да и самой… Что делать? Организатор, режиссер, актер чудесный, он придумал этот театр, столько мучился, добился. Его все любят, верят… Что делать? Зло уходит, и так опять его жалко. Нельзя работать… и жить нельзя так… скрюченному.
Давно ли сидел на этом стуле Саша, так же падала на лицо тень от абажура. Так же беспокойно думалось, как помочь ему и Алене. Но и в голову не приходило, что события развернутся так стремительно. «Есть время для любви, для мудрости — другое».
— Не могу отговаривать, — сказала Соколова. «Плечи заострились, тоненькая, как подросток. А лицо — склад благодатный — не пугает худобой. Только глаза уж очень большие и замученные». — Больно думать о вас без коллектива. О коллективе без вас… Ваш уход — большая потеря. И не потому только, что вас трудно заменить в ролях. Мне тревожно. Этот молодой театр может стать началом широкого и важного дела. Воспитание человека непримиримо честного, с жгучим чувством ответственности. Нежного и чуткого к окружающим, способного страстно любить и страстно защищать то, что любит… Человека, для которого «самая высокая радость в жизни — чувствовать себя нужным и близким людям…». Все это дело искусства, театра. И, может быть, сейчас самое всхожее поле для «разумного, доброго, вечного» — не большие города. — Соколова говорила медленно, останавливалась, на Алену не смотрела. — Мне очень больно все, что случилось. Но не поберечь Сашу нельзя — несправедливо и жестоко. И, как всякая несправедливость, это могло бы внести разлад в коллектив. В начале пути для молодого актера лучше спартанские условия и своя молодая среда. Мне грустно за вас. Но отговаривать не могу.
Чуть шевельнулись руки, брошенные на колени, медленно опустились ресницы на потемневшие глаза.
— Не надо думать, что только вы виноваты.
— Нет, мне нужно, я хочу… Вы говорили всегда: прощать другому и не прощать себе. Я знаю: виновата. А как случилось? В чем, где виновата? Анна Григорьевна, скажите.
Соколова чуть усмехнулась:
— Пройдет время — сами поймете. Сейчас главное не это. Нужно подумать, как обойтись без вас в театре. Решить вашу работу.
— Мне все равно. Раз уж не с ними… Все равно. Куда возьмут.
— Вас везде возьмут. И здесь возьмут. Хотите?
Алена замотала головой:
— Нет. Чтоб ребята могли думать… И вообще… Нет. — «Неужели правда — везде возьмут? Актриса?»
Анна Григорьевна помолчала:
— Хотите на Сахалин?
Алена так и подалась к ней:
— Хочу. Очень!
«Отозвалась, будто я предложила Москву или ее любимый Крым. А-а, этот Глеб Щукин плавает в тех морях, говорила Агния».
— На последнем спектакле «Три сестры» к вам заходил за кулисы с Константином Палычем его товарищ — помните?
Алена помнила большого лохматого дядю с детскими глазами. Он восхищался спектаклем, всем говорил добрые, умные слова, а ей долго очень больно жал руки и повторял: «Какая вы… Какая…»
— Он главный режиссер в Южно-Сахалинске. Не слышали? Областной центр Сахалина. Климат суровый.
— Поеду. Куда угодно. Лишь бы работа.
— Работа будет. — «Трудно девчонке. Но если сердце не ранимо, делать в театре нечего. Лишь бы раны затягивались. Саша, глупый, говорил — «легкомысленная». — Работа будет. Но давайте не спешить. Поговорите с ним. Подумайте. Он способный, хорошая школа, порядочный, чистый человек. И если понадобится, конечно, отпустит вас через год. Если можно будет вам вернуться к своим.
— Не знаю, — глухо ответила Алена. Она боролась со слезами.
Анна Григорьевна помогла ей:
