— С год…
— И Зайцев поделился с вами? Что вы ему сказали?
— Видите ли, я не психиатр, не невропатолог. Я не был уверен, и пытался его успокоить, считал, что это еще не наверняка.
— Он обращался к специалисту?
— Думаю, что нет.
— Почему?
— Он стыдился. Он всегда боялся неполноценности. Надеялся, что пройдет, что это от переутомления. Никому не говорил. И просил меня тоже молчать…
Устинов был в фартуке, в руке у него Мазин увидел головку луку и вспомнил, что бухгалтер — старый холостяк.
— Константин Иннокентьевич, я, кажется, не вовремя…
— Если вы согласны расположиться на кухне, я смогу закончить свое дело и ответить на ваши очередные вопросы.
— Охотно расположусь на кухне, — сказал Игорь, искренне обрадовавшись, что Устинов встретил его без бурчания.
«И к нам люди привыкают», — подумал он.
— Пахнет у вас завлекательно.
— Пельменями решил побаловаться. Магазинных, простите, не признаю. Коренной сибиряк. Грех мне полуфабрикатами пользоваться.
Говорил он спокойно, без тревоги.
— Визит мой аппетита вам не испортит?
— Зачем же? Я уже имел честь доложить вам, уважаемый Игорь Николаевич, что ведомство ваше заподозрило меня совершенно напрасно. Так что тревожиться не вижу оснований.
Кухня у Устинова была небольшая, но уютная, похожая на хорошо обжитую комнату. Хозяин, видимо, проводил здесь немало времени и следил за порядком. Все было беленькое, чистенькое, посуда расставлена на полках, и даже решетка вентиляционного отверстия над газовой плиткой тщательно протерта.
Мазин уселся на круглый табурет, наблюдая, как ловко бухгалтер закатывает в тесто комочки фарша.
— Да, многое прояснилось, Константин Иннокентьевич. Однако еще не все.
— Что ж, ищите! Вы молоды, голова у вас светлая, производите впечатление человека порядочного, вдумчивого. Значит, доберетесь до истины. А ошибка не грех. Лишь бы в ней не упорствовать.
— И вам случалось ошибаться?
— Бухгалтерское дело сложное.
— Я не о деньгах, о людях. В людях вы не ошибались?
Устинов чихнул: мука попала ему в нос. Он вытерся тыльной стороной ладони.
— Как вам сказать? В плохое я всегда с трудом верю.
— И с Кранцем так было? Или вы сразу поверили, что Кранц предатель?
— Мысли вашей еще не уловил, но отвечу: тяжко мне было разочаровываться в Леониде Федоровиче. Однако факты сильны оказались.
— Зачем он, по-вашему, в город вернулся?
Устинов пожал плечами:
— Много передумал, но разобраться не могу.
— Получается неувязка, Константин Иннокентьевич. Если Кранц выдал сокровище, почему он не был отмечен оккупантами?
— Как — не был? Да ведь газета…
— Газета газетой, а попал он сразу после этого в немецкий концлагерь. Эти сведения я в Комитете Государственной Безопасности получил. Второе. Зачем приехал к Федору, если сам его выдал? Третье. Почему выдал одного Федора, а о вас ни слова?
Устинов закачал шумовкой.
— Нет-нет, Константин Иннокентьевич, вас я не подозреваю. Больше того, именно потому, что я уверен в вашей непричастности к предательству, я и пришел.
Главбух поднял крышку с кипящей кастрюли:
— Не знал я, что Кранц был в концлагере. Иными словами, клад мог выдать и не он? Кто ж тогда? Федор?
— Возможно. Не выдержав пыток, например.
— А газета?
— Фашистов не устраивало, что фольксдойч Кранц оказался советским патриотом. Вот и оболгали его. Чтобы люди не узнали правду. Самого в лагерь, а имя его — к позорному столбу!
— Да, они на такое мастаки были, — вздохнул Устинов и начал вынимать пельмени. — Вкусно пахнет? — спросил он с гордостью, втягивая носом воздух.
— Отлично.
— Сейчас попробуем, с вашего позволения… Итак, если я правильно понял, Федор Живых вызывает наибольшие подозрения?
— Нет, не Федор, — покачал головой Мазин. — Кранц знал настоящего предателя. Но раз он пришел к Живых и даже отправился с ним на футбол, предатель не Федор…
— Остаюсь я, — проговорил Устинов.
Мазин решился:
— О кладе знал Филин.
Устинов поставил на скатерть чистую тарелку.
— Я, Игорь Николаевич, в юридических науках не искушен, но, помнится, было такое древнее, и на мой взгляд, неглупое изречение: ищи того, кому выгодно.
— Вы уверены, что Филину не было выгодно?
— Абсолютно. Вспомните, когда был выдан клад? После ликвидации госпиталя. Зачем мог понадобиться Валентину Викентьевичу такой акт?
— Люди изменяют Родине по разным причинам.
— Вот именно — из-ме-ня-ют! — проскандировал главбух. — Изменяют. А профессор Филин оставался советским человеком до конца. Он сделал все, что мог. И только после ликвидации госпиталя, когда фашисты убили последних раненых, инвалидов, он ушел из госпиталя, и — заметьте! — ушел к партизанам, а оттуда уже перебрался через линию фронта! Что-то мало похоже на измену! Даже невероятное невозможно!
— Что вы считаете невероятным?
— Позвольте, скажу. Пришло мне в голову и такое: а что, если Валентин Викентьевич, видя неминуемую опасность для раненых, угрозу их существованию, решил пожертвовать сокровищами… Купить за эту цену, так сказать, жизнь раненым. Но и такое предположение критики не выдерживает. Клад обнаружен после расправы над ранеными…
Действительно, получалась ерунда. Не мог же Филин, с трудом спасшийся во время ликвидации госпиталя, добравшийся до своих, вдруг ни с того ни с сего преподнести немцам такой подарок!
«Старик прав, концы не вяжутся», — сказал себе Игорь, когда бухгалтер затворил за ним дверь.
Он медленно спускался по лестнице, невесело обдумывая все, что слышал, и уже добрался до самого низа, когда вспомнил, что в подъезде этом у него был намечен еще один визит. «Может быть, не стоит?» — мелькнуло у Игоря, однако внутренняя дисциплина перевесила, и он повернул назад, в квартиру Коломийцева.
— Отец дома?
Худенький, выглядевший моложе своих четырнадцати лет паренек ответил:
— Нету. Не пришел с работы.
Он крутил ручку-самописку. Пальцы мальчика были выпачканы фиолетовыми чернилами.
— Тогда я подожду.
