Nevermore

При виде этого причудливого — этого жуткого — посетителя лицо мое, в свою очередь, побледнело смертельно, так что миссис Никодемус, остававшаяся возле двери, внезапно воскликнула:

— Что с вами, мистер По? Вы бледны как мел!

Мои органы речи были поражены ужасом, я мог лишь приподнять трепещущую длань и указать в сторону двери.

Этот исполненный отчаяния жест вызвал у миссис Никодемус гримасу недоумения — она повернулась посмотреть, что там у нее за спиной, — и в этот момент страшный призрак высоко занес косу над левым плечом и одним свирепым взмахом рассек почтенной матроне горло!

Будь миссис Никодемус поизящнее или обладай нападающий большей физической силой, голова несчастной вдовы, несомненно, отделилась бы от тела. Из рассеченной шеи фонтаном хлынула кровь, голова упала набок под немыслимым для живых углом. Неумолимый злодей занес высоко над головой смертоносное орудие, подобно скрывающему свое лицо под капюшоном палачу, который добивает осужденного преступника, — и вновь опустил сверкающее лезвие на шею вдовы. На этот раз голова миссис Никодемус, с вытаращенными глазами, с широко раскрытым ртом, полностью отделилась от тела, и обезглавленное туловище, еще одно неописуемое мгновение продержавшись на ногах, покачнулось и рухнуло на пол.

Невероятная жестокость содеянного исторгла вопль безумного ужаса из моей перехваченной спазмом глотки. Все совершилось так близко от постели, что струя артериальной крови из разрубленной шеи злосчастной жертвы хлынула прямо на мой маскарадный костюм. Я дрожал и бился на пышной постели, а жуткий призрак, уронив на пол свою косу, переступил через обезглавленное, распростертое на полу тело зарезанной вдовы и приблизился вплотную ко мне. Изящной белоснежной рукой он приподнял закрывавшую его лицо маску Смерти, и безысходное отчаяние поразило меня, когда я узрел над собой все тот же страшный лик, который дважды видел ранее, — лик, чьи черты, несомненно принадлежавшие женщине, имели тем не менее пугающее сходство… с моим лицом!

Комната поплыла у меня перед глазами, чернильная тьма покрыла все, сознание померкло. За миг до того, как я провалился в полное бесчувствие, призрак склонился надо мной, прижал бледные губы к моему правому уху и шепнул одно, зловещее, роковое слово.

Рек двойник мой: NEVERMORE!

Часть III Утраченная Ленор

ГЛАВА 24

Присущая природе человеческой дуальность, постоянно борющиеся в нас антагонистические устремления — с одной стороны, к утонченному, возвышенному, чисто духовному опыту, а с другой — к впечатлениям, апеллирующим исключительно к нашему земному и даже похотливому началу, — этот феномен представляет собой глубочайшую моральную загадку, над которой на протяжении столетий бились философы. Христианское учение покоится на твердом и несомнительном принципе, а именно: чувственные порывы следует полностью подавить, а буде возможно, и вовсе искоренить из нашей груди. Но и две тысячи без малого лет этой проповеди не отвратили общество от стараний изобретать средства для поощрения самых низменных наших инстинктов наряду с самыми возвышенными.

Так, завсегдатай театра Елизаветинской эпохи, проведя несколько часов в созерцании несравнимого Бёрбеджа,[57] исполнявшего в «Глобусе» роль короля Лира, мог затем посвятить досужий денек публичному зрелищу пытки, терзания, расчленения осужденного изменника. Просвещенный француз эпохи якобинцев отрывался от чтения вольтеровского «Опыта о нравах»,[58] чтобы полюбоваться на кровавую работу гильотины посреди площади Революции. И в наше, более образованное, отнюдь не столь варварское время, в нашей стране человек вполне способен, возвратясь в воскресенье из церкви, перед праздничным ужином уделить час-другой чтению какого-нибудь из сильно размножившихся в последние годы дешевых листков, содержание коих сводится к до отвращения наглядным и подробным описаниям чудовищных катастроф, немыслимых злодеянии и жестоких преступлений.

Для хомо сапиенс, чей разум не скован принятыми на веру предрассудками обыденной морали, сосуществование в человеческой душе этих двух по видимости непримиримых побуждений предполагает новаторскую и даже еретическую идею: вероятно, полного раскрытия своей природы мы достигаем не через подавление своих духовных или чувственных потребностей, а разумно попустительствуя и тем, и другим, ибо эти два устремления отнюдь не исключают одно другое, а, напротив, взаимозависимы и взаимодополните льны, неразрывно связаны узами, которые наука и религия до сих пор не принимали во внимание. Говоря короче (и вопреки нашей ортодоксальной религиозной традиции), вполне вероятно, что для развития высшего своего «я» нужно и низшему дать его грубую, однако стимулирующую пищу, точно так же, как для того, чтобы вырастить совершенную в своей красоте розу, нужно укрепить ее корни в почве, удобренной густым (и зачастую омерзительным) навозом.

И бывает так, что люди выдающихся талантов, существа, чьи духовные и интеллектуальные способности достигли высочайшего уровня, тем не менее в те часы, когда не ищут более возвышенных радостей, извлекают необычайное наслаждение из всего болезненного, ужасного, гротескного и макабрического. Удобства ради приведу в пример самого себя. Наибольшее удовлетворение моей душе доставляет продолжительное созерцание Идеальной Красоты, воплощенной в творениях великих композиторов, в шедеврах живописи, в поэзии избранных авторов, к числу коих я отношу Теннисона, Китса, Шелли[59] и (с некоторыми существенными оговорками, перечислять кои здесь воздержусь ради сжатости своего рассказа) — Кольриджа.

Однако выпадают в моей жизни и другие, почти столь же приятные моменты, когда величайшее удовольствие мне доставляет медитация о самых страшных и чудовищных катастрофах: землетрясение в Лиссабоне — чума в Лондоне — ночь святого Варфоломея — сто двадцать три пленника, задыхающиеся в Черной Дыре в Калькутте,[60] — наводящие трепет преследования Испанской Инквизиции. Словом, я остро, хотя и не болезненно воспринимаю стимулы Поэтического Вдохновения, однако всегда мог извлечь не менее сильное, хотя и в совершенно ином роде, удовольствие из тем, связанных с насилием, кровопролитием, кошмаром.

Но из этого признания в страсти к подобного рода мрачным и уродливым сюжетам отнюдь не следует, будто сам я — человек порочный и низменный. Ибо лишь печатный рассказ о невыразимых извращениях и безбожных грехах способен погрузить мою душу в подобное усладительное, хотя и пугающее волнение, а само зрелище человеческих страданий в любом из своих многообразных проявлений неизменно вызывало и вызывает у меня мучительное и полное отвращение. О, великий парадокс, загадка, не имеющая разрешения! С раннего детства я любил проводить досуг в чтении — размышлении — мечтах о страданиях христианских мучеников, об аутодафе в Толедо, о дьявольских механизмах в средневековых камерах пыток, но стать непосредственным свидетелем акта физического насилия, жестокости — от этого кошмара моя душа инстинктивно спешит отдалиться.

После такой преамбулы читатель поймет, почему внезапное обезглавливание Генриетты Никодемус, совершившееся в нескольких шагах от меня, прямо на моих широко раскрытых от ужаса глазах, повергло меня в состояние абсолютной утраты чувств. Хоть я много размышлял над сюжетом