– Пчелиные ульи! – добавил он тогда. На подбородке у него красовался клинышек черной растительности: она была так коротко подстрижена, что напоминала больше татуировку, чем бороду. Каждая складочка его холеного лица пылала гостеприимством.
– Сэр, – ответил я. – Вы вынуждаете меня говорить откровенно. Нам необходимо знать, почему ваше внимание так неотступно следует именно за нами.
– Наисправедливейший вопрос! Кроме той информации, которую я не мог не услышать, – а именно что вы, по-видимому, отправляетесь работать на живичную шахту, – меня склоняет к этому некое впечатление идеального сочетания дарований, которое вы производите. Вот вы, сударь, такой высокий и сухопарый, но в то же время подвижный, как ящерица (если мне будет позволено так выразиться), а вы, сударь, гора мускулов, способны переносить воистину непомерные нагрузки. Кроме того, от вас двоих веет – как бы это сказать? – духом предприимчивости. Я уверен, что вы – люди вдумчивые и неординарные, способные смотреть на вещи с разных точек зрения. Прошу вас, господа. Разрешите показать вам мои цветочные пастбища, а также угостить вас сотами моего Столетнего Улья.
Похоже, знакомства с ним было не избежать. Он представился как Ха Оли Бант, медовый магнат, обладатель собственных пасек, кооператива, бочарных мастерских и флотилии торговых судов; а также владелец семисот гектаров Алых Зернышек, Подвязок Дьявола и Коричневых Дандиний здесь, на Дольмене. Ему же принадлежали и без малого десять тысяч ульев, которые питали эти цветочные пастбища. Мы решили, что, вне зависимости от того, окажется ли его предложение прибыльным или нет, знакомство с ним, по крайней мере, развлечет нас и доставит новую информацию.
Его открытый экипаж, запряженный тройкой костлявок одной масти, стоял у дверей трактира. Мы забрались в него, хозяин щелкнул поводьями, и мы устремились по ведущей в гору дороге наверх, к цветочным лугам, покрывавшим хребет острова.
Тактично и дружелюбно Бант объяснил, что предложение, которое он намеревается нам сделать, раскроет одновременно некий секрет обогащения, ведомый ему одному. Чтобы убедиться, что его откровенность окупится, он попросил нас хотя бы в самых общих чертах обозначить место нашего назначения и род предполагаемых занятий. Снизойдя к его просьбе, мы подтвердили его догадку о том, что и в самом деле направляемся в горы Сломанной Оси, где нас ждет работа откачников в живичной шахте. Пока мы поднимались на перевал, к северу от нас, в прозрачной, исхлестанной ветрами Дали, за синей полосой моря, на краешке южного побережья Кайрнгема как раз показалась голубоватая сыпь невысоких пиков Сломанной Оси.
– Тебе следует узнать и еще кое-что, Мастер Ульев Бант, – заявил Барнар, – прежде чем ты посвятишь нас в суть своего дела. У нас с Ниффтом есть правило: никогда не оказывать никаких услуг незнакомцам без надежной гарантии в виде золотого песка или монет в количестве, отвечающем сложности требуемых действий.
– В высшей степени разумное и приемлемое правило! – восхищенно воскликнул Ха Оли. Затем, забыв на некоторое время о деле, он принялся любезно комментировать подробности раскинувшегося у наших ног и волнуемого ветрами пейзажа такой красоты, что мурашки бежали по коже. Северные ветра отполировали небо до стеклянной прозрачности, и оно горело неистовым голубым пламенем. На юге острова Ангальхеймского архипелага армадой шли по сияющему морю, рассекая каменистыми хребтами волны, точно огромный флот, возвращающийся в родной порт в подбрюшье Кайрнского континента. Вылизанные языками ветра проливы, окаймленные пенистой бахромой, имели цвет расплавленного серебра, чуть подрумяненного медью. Мы с Барнаром обменялись осторожными взглядами. Оба чувствовали, как жизнь снова обретает вкус. Золотые монеты (или песок), которые, в избытке предложенные в качестве платы за честный труд, наводили на нас тоску всего несколько минут тому назад, теперь вновь заискрились перед нами, маня к новым горизонтам.
Вся верхняя часть острова Дольмен, точно роскошным плюмажем, покрыта цветочными пастбищами. Как они радовали глаз в косых лучах золотого солнца, эти акры шелковистого дикого огня! Бант задернул вокруг экипажа прозрачную газовую занавеску. Каждый квадратный дюйм воздуха заполняли пчелы: они упрямо висели на ветру, непрерывным дождем обрушиваясь на цветы, живой ливень парил в воздухе, проливался, возносился и проливался опять.
Пока мы разъезжали по пастбищам, последние остатки недавнего уныния спали с нас, точно шелуха. Ровные дорожки то и дело открывали перед нами перспективы, от которых занимался дух, или погружали нас в луга, где мы катились, окруженные живыми радугами, в которых цвет соединялся с восхитительным ароматом и сонным бормотанием пчел, повергая нас в неземной восторг. Чужестранцы во множестве совершали экскурсии по тем же ароматным лабиринтам в точно таких же экипажах с гербами Пасеки Банта на дверцах, но тропинки были так хитроумно спланированы и искусно проложены, что мы практически не встречались с ними и наслаждались иллюзией полного одиночества в цветочных лугах.
– Моему Столетнему Улью нет равных здесь, на Дольмене, – рассказывал нам Бант. – Только на Астригалах найдутся пять-шесть таких, что смогут с ним потягаться. В нем живут семь династий пчел, самая молодая из которых насчитывает сто поколений.
Более молодые ульи, как мы убедились, представляли собой многогранные хатки, чьи стенки из темного, маслянистого гармониевого дерева покрывали роскошные резные орнаменты с повторяющимися мотивами пчел, медовых сот и цветов. Они были так велики, что по ним можно было ходить, – внутри глазу посетителя открывался лабиринт деревянных рамок, заполненных сотами, которые, казалось, поросли шерстью – так густо покрывали их занятые своим делом выводки пчел.
Столетний Улей своими размерами втрое превосходил любой из обычных. Внутреннее его пространство заливал приглушенный янтарный свет, проникающий сквозь забранные матовым стеклом отверстия в крыше: освещение было необходимо для работы пчеловодов. Тонкие, как осенняя паутина, сеточки отмечали тоннели, по которым мы продвигались сквозь сладкую мглу, оглушающую вековечной песнью неустанно вибрирующих крыл.
– Гадра-Аркония Шестнадцатая, – дрогнувшим голосом произнес Бант и потянул нас к глубокому гроту. Мы остановились, созерцая ее. Эта пчелиная матка была титаном своего племени, одно ее тяжелое, беспрестанно шевелившееся брюшко намного превосходило размерами мою ладонь. Из него с регулярностью часового механизма высовывался яйцеклад и выбрасывал семена, которым суждено было превратиться в рабочих пчел, в свежевыстроенные восковые ячейки. Вокруг матки кружили адъютанты, не достигавшие и десятой доли ее размеров. Они обступили ее льстивой толпой и, казалось, целовали ее бока, хотя на самом деле в этих беспрестанных касаниях жвалами и антеннами заключался пчелиный разговор; одни улетали, их место тут же занимали другие, и поклонение вечно возобновляющихся толп длилось бесконечно.
Если Бант и намеревался сопроводить это назидательное зрелище какими-то откровениями, то явно передумал. Пока мы ехали назад, к главному зданию медоварни, в нем совершалась какая-то борьба. Прибыв на место, мы погрузились в покойные кресла его личного кабинета, куда нам подали весьма впечатляющий мед. Он выпил вместе с нами и вздохнул.
– Господа. Я многое должен вам поведать, но необъяснимая сдержанность одолевает меня. Простите ли
