— Я был там, потому что… — из-за ворота почтенного муллы и аксакала появляется серебряный крестик на черно-желтой ленте, — потому что Скобелев мне его дал. Сам Скобелев. Генерал. — Ах-пах- пах! — причмокивает с восхищением мулла, — что там было! Все народы преклонились пред Ак-Падишахом! Все народы! Я видел.
— Да, так было, достойный мулла!
— И так будет. Я знаю, — уверенно отвечает Агбар.
— Откуда ты можешь знать?
— Один святой человек сказал. Очень святой и мудрый. Он все знает.
— Где он? — спрашиваю я.
— Ты не знаешь. Далеко. За Ошем, в горах. Очень святой челавек. Целый день Коран читает.
…И в далеком Тянь-Шане брезжит твой образ, Иван-Царевич…
А вот придонская степь под Воронежем, куда в году 1934-м завели меня тропы затравленного волка. Я в избе, уцелевшего от голода колхозника Семена Сергеевича, тоже моего друга. Пьем мы не чай, а принесенную мною водку и закусываем луком с огорода Семена Сергеевича. Хлеба у нас нет и хмелеем быстро. Семен Сергеевич роется под печкой и вытаскивает из тайничка что-то завернутое в тряпицу.
Развернул и показал мне серебряный рубль.
— Две оцвы за него дал! Две овцы, а он того стоит!
Ничего особенного в этом рубле нет. Он — юбилейный трехсотлетия Дома Романовых, с двойным профилем царя Михаила и Государя Николая Второго. Мало ли таких было выпущено.
Но Семен Сергеевич, колхозник, другого мнения об этом рубле.
— Две овцы за него отдал, а не жалею! Придет время, он знаешь что потянет? Он знаешь какой? Я его в Богучаре у знакомца выменял, а к нему он от пленного пришелся. От нашего, какой из французского плена ехал. Вот какое дело. Вышел к ним, то есть к нашим пленным в некоем городе Государь, значит, наш Царь Николай и говорит:
— Терпите. Придет время, и я к вам вернусь. А поколь этому времени наступить, вот вам по памятному рублю, как вы есть русские мои геройские солдаты. Тайно храните, и в свое время вам воздастся. Вот он какой, этот рубль! Стоит он пары овец? Как думаешь?
Спорить с колхозником Семеном Сергеевичем и доказывать ему обычность юбилейного рубля бесполезно: переубедить его невозможно. Да и не стоит. Зачем отнимать у этого вконец изголодавшегося и исстрадавшегося русского мужика его единственную радость мечты и надежды?
Фильм памяти крутится дальше. Не пересказать всех его быстро сменяющихся кадров. Он вступает уже и недавнее, пережитое, как кажется только вчера.
Совхоз Демина. Хутор под Ставрополем. Только что пришли немцы, и мы, служащие совхоза, сбросив маски, обсуждаем грядущее «завтра».
— Что будет?
Комбайнер, оказавшийся беглым из Колымы казаком, готов примириться с господством пришельцев.
Пусть властвуют они! Пусть берут хоть половину плодов его труда! Был бы лишь «порядок», уверенность в том, что другая половина все-же останется, уверенность в завтрашнем, хоть нищенском, но спокойном дне… Устал он, казак, ох, как устал!
А перед внутренним взором кладовщика, мужика-тамбовца, тоже раскулаченного и беглого, проносится дивный образ Царевича на его ковре-самолете…
— Ну, а такой власти, как при царском режиме была, своей, значит, русской, не установим? Нет? Чтобы для себя, а не для немца? Нет?
Ковер-самолет подхватывает и меня. Мы несемся над реками, полями и лесами…
Теперь фильм крутится в совсем уже близких днях, на берегу лазурного Неаполитанского залива.
— Смотрите вон на ту скалу, Александр Иванович, — указываю я своему собеседнику — шахтеру из Донбасса, — видите остатки старой башни?
— Там? Вижу. А что? Мало ли здесь развалок?
— Это для нас, русских, особенные. В них, то есть в замке этом, скрывался лет двести с лишним тому назад Царевич Алексей. Сын Петра Первого.
— С чего-ж он туда попал?
— Убежал от гнева царя-отца.
— Ну, а потом опять в Россию вернулся?
— Вернулся и погиб.
— Значит, тоже вроде как бы первый Ди-Пи был…
— Не первый, пожалуй, но вроде…
— Так-так… И с царскими сынами такое бывало. Мы замолкаем, и каждый думает свое, но оказывается, что наши мысли текут по одному и тому же руслу.
— Погиб, говорите. Значит, не смог царские обязанности сполнять, — рассуждает вслух Александр Иванович. — Трудно это. Верно. Тяжелая профессия и опасная. По истории выходит — из десяти императоров пятеро убиты. Хуже штурмового батальона профессия. Каким человеком нужно для нее быть? Каким? А? Можно сказать, сверхжертвенным?
— В этом-то и смысл царского служения, Александр Иванович.
— Ну, а вот теперешний-то великий князь пойдет на то? Как думаете?
— Раз принял на себя, — так пойдет.
— Это так вы говорите. Со слова. А для этого самого, чтобы понять, человека самому видеть надо, чтобы в личности убедиться.
— Бог даст, увидите.
— Вы, может, и увидите, а я нет. Я завтра в Австралию уезжаю. Оттуда не увижу. (Этот разговор с шахтером Александром Ивановичем я напечатал в очерке «Своя русская линия» в газете «Наша Страна» и через полгода получил из Мельбурна от самого Александра Ивановича письмо с благодарностью за ответ на волнующие его душу вопросы. Б. Ш.)
Последний кадр этого фильма о живущем в сознании русских людей грядущем Иване-Царевиче — не на экране памяти. Он здесь, в реальности, во мне и передо мной. И сам я в нем.
Мы стоим у входа в палаццо, где временно поместился Великий Князь Владимир Кириллович, Глава Династии.
Мне, соловецкому каторжнику, подсоветскому бродяге, истоптавшему тысячи верст волчьих троп российского безвременья, дано одному из многих миллионов жаждущих видеть воочию Ивана-Царевича, увидеть его подлинного, живого, из крови и плоти, а не тень, не отблеск его, не свою мечту о нем.
Бог безмерно милостив ко мне.
Мы входим в палаццо.
Говорят, что первое впечатление о человеке всегда самое верное. Так это или нет, я не знаю, но твердо уверился по опыту, что первое впечатление всегда бывает самым глубоким и ярким.
Первым, что я ощутил, взглянув на входящего в приемный зал Великого Князя, было осознание огромной спокойной силы, разлитой по всей Его фигуре, чувствующейся в Его уверенной, несколько медлительной поступи, струящейся в Его вдумчивом, испытующем взгляде.
Второй моей мыслью было:
— Как похож на Александра Третьего! Добавить лишь бороду и прямо портрет его, такого, каким он был еще Наследником во время Русско-Турецкой войны.
Пока Н. Э. Вуич представляет меня Великому Князю, мы оба внимательно осматриваем друг друга.
— Вот он какой, «человек оттуда», бывший концлагерник, — как мне кажется, думает Великий Князь.
— Вот он, тот реальный Иван-Царевич, о котором думают, не зная даже его имени, которого ждут миллионы, оставшихся «там» моих братьев, ждут и жаждут, не ведая даже, существует ли он в реальности, — думаю я.
Признаюсь моим читателям: мой опыт общения с высокопоставленными особами очень невелик. В
