рюмочных.
И здесь мое глупое сердце умягчается.
...Оказывается, что когда разгонщики ушли, забрав из кроватных стоек золотые червонцы и пятерки да ничтожные часы, пришла со службы Цыля. Хитрый Зюня подумал, что мы тоже пришли следом за ней, но стоим за входной дверью и подслушиваем: что же он будет говорить? А потому стал громко работать на нас. Он кричал:
- Были уже у нас из ЧеКа! Я отдал им все: царскую монету, часы Буре и твои золотые-таки часики! Ты ответишь перед суровым законом за хранение валюты и махинации! Стыдно, Цыля! Ведь ты член партии!
Цыля-таки не поняла: какие чекисты?! Какие золотые пятерки?! Она была уверена, что Зюня лжет, как радиоприемник. Пьет в рюмочных водку и закусывает плавленым сырком с перчиком за двадцать две советских копейки на проданные алкашам часы! Она в крик, она срывает с головы шиньон и посыпает голову пеплом старческих надежд. Она бежит на Петровку и заявляет на мужа Зюню, что он со своими алкоголиками утащил у нее приданое. Зюню трясут. Зюня говорит, что это было ЧеКа, а не какие-то мнимые алкоголики. Ему объясняют, что с Петровки никого не посылали с обыском по этому адресу. Значит, были алкоголики! Цыля требует арестовать мужа и вернуть ей дамские часики фирмы 'Мозыръ' с медальоном. Зюня от тяжких и форсированных переживаний получает легкий инсульт.
Вот как объяснял ситуацию Юдкин.
8
Зюня пришел на моё опознание, как маршал на парад. Весь бостоновый пиджак в значках - от ГТО до комсомольских - и в юбилейных медалях. Кажется, он сразу меня узнал. Узнал, но, видимо, подумал, что здоровье дороже.
И вот он здесь, на грани свершения возмездия. Ему хочется возмездия, и он, щурясь, смотрит на меня, жует бледными в старческих родинках губами, и открывает, было, рот. Но я с яростью ору:
- Чего вы так на меня смотрите?! Я никого не резал, не убивал, не грабил! Чего уставился?!
Интеллигентный и благовоспитанный читатель подумает: 'А чем ты, Коля Шмайс, бахвалишься? Тем, что обчистил убогого Зюню, довел старого едва ли не до края могилы?' Разумеется, в тон моего повествования иногда врываются оттенки приязни или неприязни к персонажу. Но прошу меня простить: тогда Зюня казался мне отпетой мразью и в оценке этой личности я до сих пор не могу быть хоть сколько- нибудь объективным.
И Зюня принимает мудрое решение: нет, говорит, я этого человека не опознаю среди присутствующих. Он понимал, что ничего не поправишь, а молча жить спокойней. Следователь сильно поморщился. И сказал мне с еле сдерживаемой яростью:
- Завтра я приготовлю вам сюрприз!
И меня удалили в камеру.
В Киеве шел снег. Es Schnee, как говорят в Германии. Я видел его ход через решетку камеры, когда утром выводили в 'воронок' и везли к неугомонному следователю. Снег как снег. Я вовсе не предполагал, что он мог сыграть в моей судьбе роль уходящей натуры, которую так любят снимать кинематографисты и которую ловят, как птицу счастья.
9
На следующее утро я увидел в кабинете следователя нечто похлеще, чем орденоносный пиджак маэстро Зюни: столешницы письменных столов были покрыты дипломами, печатями, справчонками, льготными билетами из моего конотопского схрона...
Я спрятал всю эту 'канцелярию' не в мамином огороде, чего никому и не советую делать, а как положено - в знакомом с детства старом саду, под корнями деревьев. А сами деревья я пометил одному мне понятными знаками. Когда те деревья были большими. Смейся, таежный житель! Заброшенный конотопский сад, который в детстве казался мне непроходимыми дебрями, подвел меня и выдал дотошным ищейкам. Но прежде меня выдали мои: Юдкин, Кашлюнов, Тамулис - не суть важно.
А дело было так.
Менты осмотрели все полянки и лужайки, перерыли муравейники и слазили в сорочьи гнезда. Потом пригнали пожарную машину из депо и - не будь дураки! - залили водой уже лишенную травяного покрова землю сада. Стали смотреть: куда уходит вода. Засекли. Потом пустили трактор с метровой сохой и - ну пахать-бороздить! Так и наткнулись на один из моих пяти схронов. Выгребли содержимое - и вот оно лежит передо мной на казенном столе.
А утром следующего после выемки дня и в Конотопе выпал обильный снег.
Выпади он сутками раньше - покрыл бы улики аж до весны, пока земля сама не осела бы, как оседает она на свежих могилах...
Глава четырнадцатая. Крах
1
Славный город Конотоп, где едва ли не каждый знает каждого в лицо, наслаждался значительнейшим событием, затмившим в общественном сознании заботы об огуречной рассаде - трава не расти! А событием этим стал арест сына Александры Михалевой. Его взяли за шпионаж в пользу американской разведки, нашли радиопередатчик и машинку для печатания денег. Понимаете: шпионаж, американская разведка и еще печатал деньги! Сказала свинка борову, а боров всему городу. Весь город об этом говорил, потому что дело это невиданное. Все видел Конотоп. Здесь убивали, резали, стреляли, насиловали, крали - все что угодно, но подобными делами никто не занимался. Маму мою бедную вытащили из дома, соседей пригласили, изымают это, показывают то, фотографируют сё, языками цокают и осуждающе головами качают. Все кому не лень. Кто знает нравы маленьких украинских городков, тот без труда вообразит себе этот зоопарк, а точнее - зверинец. И наши соседи вдруг ощущают, что в их жизни сбылось нечто самое значительное, когда видят, что моя мама опозорена. Такова человеческая природа. Сидя в навозной жиже по грудь, он чувствует себя едва ли не счастливым, если на его глазах в эту жижу суют кого-то по самые уши. А мама очень переживала саму публичность позора.
Наконец, дело подошло к суду. Следствие шло где-то около года, генеральный прокурор санкции продлевал. Районный - два месяца, городской еще один , до шести месяцев - республиканский прокурор. Так как это дело являлось объемным, громоздким, то Генеральный прокурор СССР продлил следствие до девяти месяцев. За это время кто-то зачал дитя, и оно уже явилось в нашем безумном мире.
2
Суд шел где-то около 3 месяцев. Зал судебных заседаний, разумеется, полон. Толпа, как и в священной Римской империи, требует хлеба и зрелищ.
Киевские писаки скрипят золотыми перьями журналистских своих самописок. Суд превращается в спектакль, потому что, как выясняется, никто и никого не грабил. Половина потерпевших отказалась выставляться на этом вернисаже, а лишь половина их говорила: да, это мы помним.
Полностью доказанными посчитали приблизительно пятнадцать эпизодов. Этого хватало, чтобы дать нам всем по пять лет. Что касается командировок, то все наши фальшивки таковыми и были признаны. Следователь во время следствия говорит: 'Я ничего не понимаю'. Взяли, мол, командировочные всего треста, всего института, где работали уважаемые доктора, профессора, где множество людей занималось вычислительной техникой.
- И нам показалось, - говорил он, - что они все поддельные: и профессора, и билеты. Перфорация дат на билетах - поддельная, их перебивали. Понятно, зарплата у профессора небольшая, французских духов юной практикантке не купишь. Хватало только на уксус с марганцовкой. Берешь папку с отчетными документами, а оттуда - пары этого уксуса, как из узбекской шашлычной, где мошенники эти и проводили свой академический досуг.
Все всем понятно. Нашему институту мошенничества вынесли так называемое частное определение. Руководство поснимали, а мне и Кашлюнову припаяли еще и тайный сговор в хищении государственного имущества: билеты подделывали, в командировках не были, а только числились, занимаясь в это время преступной самодеятельностью и имея алиби.
Михалев, например, числился на собраниях, а в это время было совершенно много крупных преступлений. И они доказали, что я не был в командировке ни в древней Персии, в иранском королевстве. И за это крупное хищение государственных средств мне вменили статью 82-ю часть 2-я. До 6 лет. Их я и
