приходят. Теперь, благодаря тебе, я к арамеям стану со вниманием относиться. Не все из них, выходит, гонор прежде умения держат…
Арсений оказался человеком выдержанным. На её слова вроде никак не отозвался, лишь в глазах веселые искорки зажглись.
— Хоть, по-твоему, я и не уделяю внимания душе больного, но кое-что в людях все же подмечаю. Тот человек — бывший воспитатель князя — тебе не посторонний?
— Может, лечила когда-то, разве всех упомнишь? — равнодушно бросила Прозора.
— Тогда почему ты не захотела с ним поговорить?
— Этот человек — Лоза его кличут — много лет по своей погибшей жене тоскует. От таких болезней у меня снадобья нет. Чего зря ему душу травить?.. А насчет тебя, арамеин, я и вовсе не права оказалась. Лечишь ты души людские, но, похоже, больше женские, а?
— Задел я тебя, значит, раз огрызаешься, — развеселился Арсений. — Я и не ждал, что ты мне свою тайну поведаешь. А то, что она есть, это мне и без лекарских знаний видно. Не бойся, не стану я у тебя в душе копаться. Не хочешь — не говори… Ты к князю пойдешь?
— Зайду попрощаться, — кивнула она.
Они вдвоем — Арсений впереди, Прозора следом — прошествовали в княжеские палаты.
Князь сидел на кровати, опустив босые ноги на лежащую на полу медвежью шкуру, а вокруг, с любовью глядя на Всеволода, стояли Лоза, Сметюха, престарелая челядинка, как поняла Прозора, кормилица князя.
— Арсений, будь здоров, — с некоторым усилием прожевав, тихо проговорил князь. — Не смог, выходит, меня залечить?
— Господь с тобою, княже, — смутился арамеин.
— Не серчай, это я на радостях. Чтоб знал, как князей с того света вытаскивать. Ты мне все время виделся среди моих страшных снов, и от твоего присутствия мне ровно легче становилось…
— А меня почто не спрашиваешь, кто я? — поинтересовалась Прозора.
— Знаю, лекарка ты. Ругала меня, — буркнул он укоризненно.
— Докричалась, значит, до тебя? А ты, выходит, и не рад.
— Рад. Только зачем Настюшкой укоряла?
— Хотела, чтобы ты разозлился. К жизни потянулся. А что серчаешь на меня, не беда. Еще спасибо скажешь. Не дело таким, как ты, раньше срока уходить… А сейчас, княже, дозволь мне уехать. Притомилась я от дороги, от людей… В лесу-то я уединенно живу, тихо. Редко когда забредет кто.
— Чем же ты на пропитание зарабатываешь? — поинтересовался Всеволод, опять укладываясь на подушки. — Лягу я, что-то слабость меня одолела.
— Слабость! — усмехнулась Прозора. — Ты уже ко встрече с Богом готовился, да передумал. Стало быть, теперь долго жить будешь… А работа у меня простая: людские болезни лечить. Арамеев-врачей на бедных-то не хватает… А то погадать просят.
— И хорошая из тебя гадалка?
— Люди не жалуются.
— Я заеду как-нибудь?
— Заезжай. Отчего хорошему человеку не погадать. Любомир тебе дорогу покажет.
— Глина! — слабеющим голосом позвал князь.
В дверь тотчас вошел человек, по виду ключник (Ключник — человек, ведающий ключами, ведущий хозяйство.).
— Глина, — распорядился князь, — лекарке серебра дай, как положено. Да не скупись, а то нашлет на тебя порчу…
— Спаси тебя Христос, княже, я людям не вредительствую.
Тот, кого Прозора посчитала ключником, протянул женщине тяжелый, набитый монетами кошель.
— Не возьму столько, — запротестовала она. — Оплата не по заслугам.
— Князь приказал, — строго сказал Глина.
— Бери, упрямая женщина, — поддержал его Арсений. — На доброе дело употребишь.
'Теперь он говорит мне то же, что и я другим', — с непонятным сожалением подумала Прозора, опуская в суму кошель.
Она повернулась и пошла к выходу, делая вид, что не замечает ищущего взгляда Лозы. По молодости ему объявляться не стала, а ноне сам бог велит одной доживать.
Любомир, горбатый подросток, догнал её у двери и шепнул тревожно:
— Князь, никак, опять в забытьи?
— Сон это называется, глупый, — рассеянно ответила Прозора.
Глава тринадцатая. Собака не возьмет
Эталмас — долгожданный ребенок в семье нойона (Нойон — представитель степной знати, имевший пастбища и стада.) Чагатая — родилась в год Свиньи.
Астролог, гадающий по звездам, сообщил родителям, что детей, рождающихся в этом году, любят похищать злые духи. Потому они должны назвать дочь нехорошим именем, чтобы духов от неё заранее отвратить.
Девочку и назвали самым неблагозвучным именем, какое только могли придумать: Эталмас — собака не возьмет!
Юной девушкой Эталмас внешностью среди сверстниц не выделялась, но выделялась умом. Собака её не взяла, зато надолго взяла под свое крыло удача.
Девушка обратила внимание на Тури-хана, молодого и уже тогда самого богатого из всех, кто мог стать её женихом.
Хан не успел и глазом моргнуть, как оказался мужем девушки, которая ему вовсе не нравилась.
В ней не было и половины тех достоинств, о которых рассказывала ему сваха. Тури-хан подумать даже не мог, что её подкупила сама Эталмас.
Он только успел заметить, что ходила девушка мелким семенящим шагом и говорила певучим щебечущим голосом. Уж в чем, в чем, а в хорошем воспитании ей нельзя было отказать.
Впервые раздевшись перед мужем, Эталмас не заметила восторга на его лице и спросила напрямик:
— Мой господин разочарован?
Тури-хан вздрогнул, и в голову его закралась нелепая мысль: а девственница ли она? Иначе почему не чувствует перед ним трепета, непорочным девицам положенного? Почему не опускает глаз и не теряется под его взглядом?
Эталмас оказалась невинной, и хан понял, что жена его умна. Он не считал это качество обязательным для женщины, но вскоре убедился, что был не прав. Его первая жена оказалась не только умной, но и дальновидной. Иной раз ненавязчиво она давала мужу такие советы, какие ему бы и в голову не пришли.
Со временем Тури-хан, и так не будучи увлеченным своей женой, вовсе к ней охладел. Привел в дом вторую жену, третью…
В юрту старшей ханум он ходил лишь тогда, когда ему требовался дельный совет. Эталмас не роптала. Она свято верила, что её день ещё придет.
Когда у Тури-хана появилась четвертая жена, Эталмас надеялась, что муж угомонится: четыре жены, одна другой лучше — себя Эталмас тоже причисляла к лучшим, не мешали хану ещё и заводить наложниц.
Эти глупые, как бараны, нукеры приводили Тури всяких женщин, какие только попадались им под руку. Сколько их прошло через юрту рабынь, где новеньких готовили для ложа сиятельного!
Эталмас уже и перестала обращать на них внимание, но при виде уруски не смогла остаться равнодушной даже она, женщина! Старшая ханум жадно вглядывалась в линии её прекрасного белого с
