Теорию аттракциона.
Подробности и генерализация, о которых писал Лев Николаевич Толстой, борются друг с другом.
Поэт правильно построенного сюжета – не поэт, строящий образы.
Так оператор в ателье спрашивает: «Вам снять стену или человека?»
Барокко, жизнь интенсивной детали, не порок, а свойство нашего времени. Наши лучшие живые поэты борются с этим свойством.
Форма, вероятно, это не превращение формы в содержание, а преодоление содержанием формы, то есть несовпадение прежде существующей формы с новой, еще не появившейся. Формы, существуя вне нас, обрушиваются иногда на нас.
Так обнаруживается закон тяготения в обрушившемся на голову хозяина дома потолке.
Так обнаруживаются законы содержания.
Как в белую ночь не потухает пушкинский закат – восход.
Уже выше горизонта легла полоса голубого.
Облака еще розовые.
Не закат, а восход, может быть, как у крестьян в разговоре с Толстым:
«Толк-то есть, да не втолкан весь».
Форма существует как обусловленная рядом, лежащим вне искусства.
Как результат столкновения рядов.
Как преодоление новым социальным комплексом старого.
Десятилетия за десятилетиями критики упрекают поэтов за пропуски.
Эллипсис – пропуск, основной троп, основная фигура поэзии.
Эллипсис – основной образ.
Если заполнить объяснениями расстояния между сравниваемым и сравнением, то образ станет понятным и необразным.
Объяснений образа спрашивали у Фета. Спрашивал Тургенев.
Про Фета писали в «Искре» 1868 года, что он кувыркается.
Пастернак весь построен на разрыве образов, на том, что интонационная инерция, взятая совершенно разговорным образом, правдоподобная, прозаическая, преодолевает расстояния далеко расставленных, логически не связанных между собою образов.
Интонация переносит читателя, как буер – через полынью.
Удачи трудно отличимы от неудач в литературе.
Не ошибались акмеисты, ошибались символисты.
Но акмеистов никогда не существовало.
Конструктивисты хотели быть футуристами без ошибок.
Нельзя работать только развертывая себя, нужно работать себя переламывая.
Но Владимир Владимирович сломился совсем. В конце жизни говорил, что хочет вернуться к писанию о себе.
И прибавлял:
– Тема мне хорошо известная.
Он писал последнее время вдоль темы, развивая тему логически. Ветер перестал надувать ему паруса.
А корабли и лодки с мачтами, но без парусов, становятся неустойчивыми.
Преодолевает себя, плывет вперед Асеев; у него была походка от слова к слову.
Развертывая слово, подвигалось у него стихотворение.
От «гей» к «бей», от слова «день» к слову «Дон».
Асеев удачно преодолел себя и приучил себя, выработал в себе длинное дыхание.
Создал возможность конструкции.
Продолжается время.
В кино вошло и потревожило нас слово.
И сделало нас всех вновь учениками.
Может быть, звучащее слово вернется в поэзию через экран.
«Клоп» Маяковского и его «Баня» – куски сценария «Как поживаете?».
Он хотел уйти от лирического стихотворения и не ушел.
«О, молодость!» – кричу я сейчас.
И бью крыльями о стол.
Летели туда на север, где на камнях не жарко лапам, гуси с юга.
Они летели, качая воздух крыльями.
Летели, качая воздух, поддерживая друг друга.
О молодость, футуризм!
Леф!
Крик гусей летящих.
Серый домашний гусь слышит крик.
Он бегает по берегу моря, как пассажир по палубе тонущего парохода.
Кричит.
О, улетевшая, невзлетевшая молодость!
Кричу красным ртом, голосом гусиной меди.
Голосом телеги.
И бью серыми крыльями о бумагу.
Они летели клином, или клином летят аэропланы и журавли.
По крику слышу, что цела моя грудь.
Летели весной.
Туда, где еще нет тепла – где цветет черемуха.
Треском и шорохом перьев полна комната.
Растите, перья.
Я взлечу.
Летимте вместе.
Товарищи современники!
Раскачаем воздух!
Закроем небо крыльями!
Уставать совершенно не время. Нужно сохранять оптимизм и ответственность перед временем.
Когда-то ныне забытые эго-футуристы выпустили книгу: «Крематорий здравомыслия».
Сейчас нужнее было бы создание «Профилактория души».
Введение определенной писательской, художнической гигиены.
Жив Асеев, седой.
Видно, что он седой, хотя он и блондин.
Седой, мускулистый, крепкий в перенапряженный.
Гудит и разгоняет в себе интонацию, преодолевает обрывы, каменный, не могу иначе сказать, тяжелый, сероглазый Борис Пастернак.
Толстоногий, с дискантом вместо голоса, в широких штанах, похожий на эксцентрика, ходит, удивляя Америку, Сергей Эйзенштейн.
Это время цветет черемухой.
Перекресток (1932–1933)
Конец барокко
Москва летом
Трамвай уже пустой, ночной и прозрачный, проносится по краю блестящего асфальта, опушенного бульваром – деревьями, про которые твердо знаешь, что они зеленые.
Перепадают дожди. Облака над Москвою длинные. Они проходят, они расходятся, побывав на закате. Идут за надстраиваемыми трубами.
