Особенно хорошо проводил время игумен во время сентября, когда четыре недели шумела у монастырских стен многолюдная ярмарка.
Шумел здесь, уже за стенами, и Кирилл Флиоринский.
Отсюда выезжал он в другие монастыри, к знатнейшему купечеству на обеды, отсюда же выехал он в поместье господина Фаддея Тютчева.
Деревянный дом Тютчева был украшен не скупой рукой.
Обои штофные, картины, комоды и шкафы, столики и бюро красного дерева.
Слуги в ливреях, и зовут их «ляке». Камердинер в шелку.
За стол садятся пятьдесят персон обоего пола, и на первом месте хозяин, но в халате и колпаке.
Праведное небо, тебе единому известно, сколько здесь было пролито или, лучше сказать, выпито английского пива, вина и пунша.
Пирование началось при самом приезде вечером и продолжалось в саду.
Погода была наипрекраснейшая, хотя золотой сентябрь уже снял с большинства деревьев прекрасные их одежды и устлал ими землю.
Первым был сражен хозяин; его понесли из сада в спальню, лишенного зрения, слуха, обоняния и осязания.
Иерарх остался на посту, и он кричал на хозяйских слуг:
– Ваш барин сделал смертный грех, преждевременно обнажив фронт в противность всем регламентам, и будет он за это предан духовному суду!
Игумен Палладий и протопоп брянский, стараясь потушить беду, крикнули слугам, чтобы катили из погреба новые бочки вина.
В саду были зажжены две тысячи плошек, небо стало розоватым.
В десять часов утра преосвященный изволил лечь спать, а хозяин соизволил проснуться.
Время текло, сентябрь кончался, разъезжалась ярмарка, разъезжались опустелые ярмарочные возы, улетели на юг последние птицы; перепела, объевшиеся на жнивье, бегом и подлетом уходили на юг.
В Севск уезжали тяжело груженные архиерейские повозки.
Провожали долго, несколько раз запрягали и отпрягали лошадей.
Выехали ночью.
Звонили колокола, и все вместе больше походило на ночную тревогу, чем на церемонию.
Провожал архиерейский обоз господин майор Бахтин.
Сзади ехал на лошади господина майора Добрынин в качестве предводителя и архиерейских и бахтинских певчих.
Архиерейские певчие были одеты в польские кафтаны с длинными рукавами, которые закидывались за спину.
Бахтинские певчие были одеты под драгунов.
Все вместе пели веселые песни.
А на передней повозке подпевал епископ и сладким голосом выводил рулады отец Палладий, поблескивал во тьме лакированными своими глазами.
Господин Бахтин, высовываясь из коляски, кричал:
– Твоя лошадь, твое седло, твои пистолеты!
Принимать подарки для Добрынина было дело не новое.
И он салютовал Бахтину шляпой в такт песне.
На ночевке отец Палладий представлял печерских соборных старцев, сельских попов, извозчиков, бурсаков в смешном и непринужденном виде.
Таков был месяц сентябрь.
Такова была архиерейская жатва.
С горем должен, однако, заметить, что зимою Бахтин за подарки потребовал деньги и получил их, в незначительном, правда, количестве.
Ободранный чудотворец и господин Касагов
Нет, не настоящий дворянин был господин Бахтин.
Скорее можно сказать, что происходил он из смоленской шляхты.
Зато из настоящего дворянства был Елисей Хитров, карачаевский воевода.
Принимал он гостей в бывшем Тихоновом монастыре.
Впрочем, воевода был уже в отставке.
Пили – и архиерей, под судом состоящий, и воевода, судом с места снятый, и благополучный игумен Палладий – вместе.
Палладий налил вино в дорогой хрустальный бокал и как бы задумался о том, может ли он, Палладий, это вино вместить.
На что Хитров заметил:
– Что, отец Палладий, если бы к этому винцу да прежние монастырские деревеньки?
– Да, – отвечал отец Палладий, – если бы к этому винцу да прежняя карачаевская воеводская канцелярия.
И тут захохотал весь гражданский и священный чин.
Опять выехали ночью при факелах и трезвоне.
Ночевали в Николаевском одринском монастыре.
Здесь, осматривая церковь, нашел епископ резной образ святого Николая, Мирликийского чудотворца.
Образ был не красками писанный, а резной, но не круглый, а выпуклый, так что он и подходил и не подходил под запрещение.
Длина образа была пол-аршина.
Образ был весь мастерски осыпан жемчугом различной величины. Жемчугом были вышиты риза, подризник, епитрахиль, омофор, митра.
В приличнейших же местах в жемчуг были вставлены бриллианты. Епископ, посмотревши на этот образ, подозвал Добрынина к себе.
– Великая вещь образованность, – сказал епископ. – Например, смотрю я на эту статую и вспоминаю древность греческую. Дионисий, если мне не изменяет память, – но учить меня здесь некому, – велел снять со статуи Эскулапа золотую мантию, говоря, что «эта мантия летом горяча, зимой холодна и с удобством может быть заменена шерстяной». И мы облупим сего чудотворца, как яичко.
Велено было чудотворца обчистить, обнаженную деревянную резьбу поставить в церковную ризницу для хранения, а из жемчуга и бриллиантов епископ сделал себе архиерейскую шапку, крест и панагию.
В веселую компанию епископа присоединился помещик, артиллерии капитан Иван Соколов с отцом своим, священником, тем самым, который читал над брянским опившимся протопопом в конском стойле заклинательную молитву.
К этому Соколову был приглашен епископ по делу приватному.
Капитан Соколов женат на дворянке, урожденной Касаговой, а Касагов Андрей Иванович, гвардии капитан, вел жизнь буйную и завел у себя гарем.
А посему нельзя ли у этого Андрея Ивановича, как у человека неблагонадежного в отношении нравственном, имение отобрать, хотя бы в опеку родственнице его, капитанше Соколовой?
Архиерей ответил милостиво:
– Посмотрим.
Сели за стол, запели столповую греческого распева херувимскую. Пели потом бурсацкие песни, пили, и вдруг прибежал Соколова слуга и доложил:
– Касагов приехал!
Архиерей приказал тотчас всем заступить свои места. Оставил пение, пошел в спальню, расчесался, опрыскался духами и выполоскал рот, потому что заблудшая овца сама могла иметь на вино обоняние.
К Касагову был выслан Палладий.
Игумен поговорил о законах насчет явных прелюбодеев и привел гвардии капитана в некоторое смущение.
