Несмотря на праздничный день, была полна зато губернская канцелярия, она кишела множеством приказных и новопожалованных в обер-офицеры.
Новые позументы и пуговицы сияли.
Люди хохотали, шатались, как на рынке, посыпали пудреные волосы из песочниц и резвились всячески.
Луцевин поступил в эту ораву сразу и продвигался впоследствии с успехом, о чем, может быть, и будет упомянуто.
С некоторой грустью уезжал еще не пожалованный чином Добрынин из веселого Могилева.
Он не забыл купить два ведра вишен, насыпал их в бочонок.
Вот опять Рогачев, и крутая синагогальная крыша, и евреи в длинных сюртуках и белых чулках. Вот опять и речка, скучно впадающая в Днепр.
Вязмитинов принял Добрынина сперва с интересом.
– Ну-ка, покажи вишни, – сказал он.
Бочонок был представлен.
– Друг, – сказал Вязмитинов, – скупой, но умный, переложил бы вишни вишневым листом, и они бы в дороге не побились. Мудрый залил бы вишни французской водкой, а она продается в Могилеве по четыре рубля ведро. Неосторожный и нерадивый же привез вишни битые. Грустно мне, но тебе с чином придется подождать.
Служба, стихи и санки…
Вязмитинов, в чин Добрынина не произведя, уехал в Рыльск к отцу гостить.
Остался Гавриил один в канцелярии; канцелярия была в избе, хозяин которой был переименован уже в канцелярского служителя.
В темной каморке, где стоял стол канцелярский, бегали еще не переименованные черные тараканы.
Замазавши и заклеивши все щели, особенно вокруг косяков, и забелив их, стал работать в этом приюте правосудия Добрынин не очень радостно.
В канцелярии был сундук, в сундуке – дела, не внесенные в опись.
Делать, в сущности говоря, было нечего. А у князя Горчакова Параша хорошо пела, гусляр играл, и первый раз в жизни Добрынин пел для себя, правда, за чужое, даровое вино.
Сюда часто приходил господин Шпынев, ученик славного Ломоносова. Он был человек необычной образованности.
И сам Добрынин различал ямбы от хореев, знал, что такое рифма долгая, богатая.
И только неполное знание мифологии удерживало его от сочинительства.
Но тут помогал приятелям славный мифологический словарь.
Шпынев же писал стихи без мифологии.
Здесь сочинялись стихи сатирические на разного рода людей в городе.
Например, на господина Хамкина было написано стихотворение:
Господин Хамкин на эти стихи рассердился и считал их негодными.
Косился на приятелей и воевода Малеев.
Предложено было Добрынину являться в общую канцелярию, зауряд со всеми, и, может быть, совсем бы погиб господин Добрынин, – потому что именовали уже его господином, – если бы он не читал книгу, называемую «Светская школа, или отеческое наставление сыну об обхождении в свете».
Книжка была интересная. Подарил ее Добрынину Шпынев.
А Горчаков с обидностью, когда увидел Парашку, на Добрынина глядящую, в книге этой ногтем отметил речь Аристипа:
«Ты сам знаешь, что шляхетство человеку высокие мысли дает и ни до каких подлых дел его не допускает. А все первые дела камерной службы и в глазах у дворян презренны. Всем высшим надобно кланяться, а перед знатными купцами ползать, а притом бы к знатным людям ход иметь, у которых камерные служители через лакеев, женщин и через людей боярских вкрадываются, а дворянству все сие подло, мерзостно и противно».
И далее:
«Кто в камерный чин из бедности, да и подлого рода пойдет, то во всякие, а особенно пользу приносящие, дела без стыда и боязливости вступает, зная то, что ему хуже и беднее быть невозможно».
Прослушав эти слова, Добрынин вынул из кармана случайно унесенную от епископа своего табакерку, поиграл ею в рассеянности и произнес бледным голосом:
– Да, просвещение…
Придя домой, Добрынин сел писать стихи и писал до утра, а утром увидал с изумлением, что стихи написаны им не на Горчакова, а на Шпынева.
Стихи эти были забыты им как бы случайно на столе в канцелярии общей.
Прокурор прочел их без рассеянности.
А вечером Добрынин был уже приглашен в компанию первых чиновников города, и дан ему был вхожий стакан, и тут он стихи прочел, и все много смеялись.
А стихи эти были следующие:
С тех пор участь Добрынина поправилась, он был даже уволен от обязательного сидения в канцелярии, но позволение это употреблял с умеренностью.
К князю Добрынин продолжал ходить, но принимали его уже с умеренностью и холодностью.
По первому зимнему пути вернулся из отпуска и благодетель Вязмитинов.
Вернувшись, позвал он к себе Добрынина и сказал:
– Много ли у тебя в Севске денег оставлено?
– С тысячу рублей. Но получить их одним разом трудно, потому что розданы они под проценты.
– Привез бы ты их сюда, здесь дадут тройные проценты. Я тебе это устрою.
Добрынин сообразил, что, значит, проценты будут четверные, и сказал:
– Лучше мне было в Севске показаться с новым чином.
И на двадцать шестом году жизни своей был объявлен в приказе Добрынин коллежским регистратором и смог вдеть наконец шпагу в карман своего кафтана.
Даже Рогачев как будто изменил весь свой вид.
А и чин-то был весь – провинциальный протоколист.
Получил Добрынин приказание заехать из Севска в Рыльск, к родственникам Вязмитинова, и твердо дал себе слово все поручения выполнить.
И вот опять Севск и река Сева под голубым льдом. И вот обе части города – и городская и Замарицкая, – а вон и река Марица. Зимой она кажется оврагом.
Вот дымится паром мучная мельница на плотине.
– Здравствуй, Севск! А раньше я тебя и не видел.
Питейных домов десять. Гостиный ряд, лавок сорок три, церкви три городские. А вот Троицкий девичий монастырь о четырех башнях, и в нем две каменных церкви и семнадцать монахинь.
Хорошо, что не остался Добрынин в монастыре.
А вот и фабрички краснотерочные, и вот, наконец, Спасский монастырь и каменная ограда, и две церкви – одна каменная, а другая деревянная, та самая, из которой таскал Добрынин щепки.
Архиерея в монастыре не было. Архиерей был в Орле.
Мать свою Добрынин посетил и при ней проделывал шпагой различные движения, а она ахала радостно.
Прочие на шпагу менее радовались, и секретари бурчали вполголоса, что все наместнические чины не настоящие, а только зауряд-чины.
Но мудрость уже гнездилась в сердце Добрынина.
